Русские беседы: уходящая натура

Во втором томе уже совсем иной Розанов и иной Перцов – времени болезни Варвары Дмитриевны, выхода «Уединенного» и «Опавших листьев», обвинения в порнографии, скандала с «Варвариным», а затем по поводу дела Бейлиса. Да и у Перцова прежние надежды и мечты успели развеяться: если на рубеже веков он мечтал издавать и редактировать, растрачивая на эти предприятия свой небольшой капитал, то теперь переживает из-за расчетов с редакцией «Нового Времени», возможности сохранить штатное место и тому подобных хлопот. Теперь их письма лишены былой бодрости (как и былых столкновений), это разговор близких, давно знакомых людей, которые все важное из возможного для совместного разговора уже многократно переговорили и хорошо знают, о чем говорить не следует. Как то обычно бывало в жизни Розанова, дистанцию выстраивает не он, а собеседник – единственный, кажется, противоположный случай был именно с Рцы, здесь уже Розанов счел, что собеседник нарушает границу допустимого. Но, будучи выстроена, она соблюдается обоими – наиболее напряженное, то, чем живет в эти годы Розанов, в письма к Перцову не попадает (оно найдет себе выход в переписке с о. Павлом Флоренским тех же лет, а иногда и со случайными корреспондентами). И в этом видна та сторона розановского характера, которая редко акцентировалась, – его умение дружить, понимать другого: да, он всегда стремился достигнуть с собеседником максимального сближения, но максимально возможного для того (для самого Розанова здесь пределов практически не существовало), не всегда отчетливо видя границу, ему поставленную, но всегда готовый сделать шаг назад, сохраняя товарищество.

Впрочем, одно важнейшее свое дело Розанов будет обсуждать именно с Перцовым, своим прошлым издателем, вопрос о том, как и каким образом продолжать «Уединенное», выросшее во многом из «В своем углу», устроенном Перцовым Розанову в «Новом Пути» еще в начале века. Объясняя Перцову генеалогию «Уединенного», воспринятого им весьма критически, Розанов пишет:

«[…] сообразите-ка историю. Помните „Новый Путь“, и мой кусочек там, вне связи, который Вы окрестили „Жид на Мойке“. Да и все вообще, самый заголовок „В своем углу“. Прибавьте сюда „Эмбрионы“, „Записную книжку писателя“ в „Торгово-Промышленной Газете“. Вы увидите, что все это клонилось и подводило, все вело и выходило в „Уединенное“ […]» (письмо от 5(?). II.1913).

Отстаивая свою книгу, Розанов продолжает:

«[…] каждому человеку собственно один мир открыт – его собственный, и уже этот действительный, не литературный мир – один и подлинно действителен, есть Ens reslissimus схоластиков. Отсюда Вы видите громадное право на бытие таких книг, как „Уединенное“, книг и до известной степени – такой литературы, такого течения. Все мы пишем „Записную книжку писателя“, лишь немного ее куафируя для придания вида газетной или журнальной статьи, чтобы „редактор принял“, чтобы „читатель не придрался“. Но, конечно, журнальную или газетную статью невозможно написать, если в зерне ее, во „вчера“ ее не лежало листка „Записной книжки“ или страницы „Уединенного“.

[…] Но дара рассказа, в „последовательности «Исторического Вестника» и «Русской Старины»“ – у меня нет. Я и учителем не умел рассказать „Войны Алой и Белой Розы“. Вообще – я не рассказчик, а – афорист, мечтатель и вспоминатель мгновений. В „Уединенном“ же, уже за этот год, я рассказал, – рассеянными отрывками, – всю эту историю[57], именно как минутные припоминания» (там же).

Прислушиваясь к сомнениям Перцова (письмо от 9.II.1913), Розанов разделит издание на две части, выделив совсем «свое» в отдельное издание, отпечатав его, как и предлагал Перцов, тиражом в 50 экземпляров («Смертное»), а прочее станет коробом первым «Опавших листьев». Откликаясь на критический отзыв о втором коробе и идее продолжать печатать «листву», Розанов пишет:

«В общем, я, конечно, огорчен, что Вам „Короб 2 3 4 – не по душе“. Впечатление читающего всегда много значит и почти решающее. Но нельзя не сказать, что есть и своя нужда, а в общем 30 лет потрудившись, я заслужил право и „побаловаться пенсией“. Вообще – „сказать, что хочется“ и сказать „от души“. „Не взирая на лица“. В сущности – это ужасное счастие, и печатая – я прямо кипел. […] Вообще – тут 1000 мотивов, и книга, будучи в каждом листке вовсе не обдумана – в целом страшно обдумана, взвешена и решена. Тут и „ватерклозет“ не то что пригодится, но абсолютно необходим» (письмо от 1(?).X.1915).

И уже 15 мая 1916 г., вновь возвращаясь к обсуждению «Уединенного», Розанов пишет Перцову: «А, батюшка (если Бог даст сил), я буду с будущего года продолжать (с 1917 г. – май) „Опавшие листья“. Решил: Все это чепуха. Может быть, правы Вы, но прав и я. У всего свой упор души. У всякого свой путь и судьба».