Русские беседы: уходящая натура

Рцы признавался Розанову: «В философии Вашей я люблю не ЛЕЙТ-МОТИВ (главный, основной мотив), а сопровождение, те маленькие аккорды, которые: 1) мне по зубам, 2) поражают меня новизною, 3) в коих я чувствую живое биение самой жизни. – А ум – болтун» (письмо от 16.V.1900). Вышедшими двумя сборниками, вероятно, он был бы доволен не менее, чем сам Розанов, стремившийся сохранить все, всему дать место в памяти. Собирая газетную «мимолетность», в переплетении с письмами, которые то отзываются на напечатанное, то проговаривают оставшееся за пределами газеты, это издание позволяет улавливать живое многоголосье прошлого, прикоснуться к реальности «собеседования», ведь всякий автор (и Розанов здесь не исключение) пишет, адресуясь к читателю, реальному или воображаемому, но чувствующему или способному почувствовать родственное авторскому, а следовательно, и понять написанное.

12. Кристи. Исчезнувшее обаяние

[Рец.:] Кристи И. Письма к К.Н. Леонтьеву. Статьи / Составление, вступительная статья, подготовка текста и комментарии О.Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2016. – 697 с., ил. (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К.Н. Леонтьева: В 12 т. Кн. 2).

Константин Леонтьев с тех пор, как стал писать, страстно стремился быть услышанным – в этом нет ничего удивительного или заслуживающего особого упоминания, за исключением двух обстоятельств. Во-первых, в отличие от многих других пишущих и печатающих, он имел за собой полное право на внимание и хорошо его осознавал, он сознавал, что объективно является одним из оригинальнейших русских мыслителей, тем, кто говорит отнюдь не тривиальное – и при этом делает это мастерски. Он ожидал отнюдь не общего согласия со своими идеями, здесь с ранних своих публицистических опытов Леонтьев признавал, что легкого согласия не будет, он шел против течения и бравировал этим, предпочитая сознательно «парадоксальные», царапающие формулировки. Но по большей части то небольшое внимание, которое ему уделялось, заключалось как раз в обращении к этой внешней стороне, мало что столь раздражало его, как слава «парадоксалиста»: резкая формулировка от своей резкости еще не была логическим противоречием, леонтьевский «парадокс» – лишь нарушение нашей умственной привычки, которая в логическом плане представляет именно сочетание несочетаемого, не вызывающего удивления в силу одного того, что мы не размышляем, не задумываемся над нею, скользя по накатанным путям не рассуждения, но говорения. Напротив, леонтьевский «парадокс», то, что воспринимается подобным образом, – в его собственных глазах лишь результат последовательной мысли, достаточно смелой, чтобы не изменять себе в испуге перед непривычным или перед неодобрением публики.

Во-вторых, Леонтьев ждал от публики не одобрения – он не только был согласен принять противное, но и желал его – борьбы, противоречия, спора: он стремился не к согласию с собой, но быть услышанным. Потому его столь и раздражала характеристика «парадоксалист», ведь дав подобную оценку, говорящий избавлял себя от размышления. Леонтьев нуждался в собеседниках, противниках, в напряжении умственной борьбы, а его вновь и вновь относили в какую-то из уже хорошо знакомых клеток тогдашней общественной жизни, квалифицировали как «чужака» или «своего», но и в последнем случае все обстояло далеко не благополучно: ведь, сколь ни заключай в рамки, рассуждающему если не понятно было, то чувствовалось, что этот «свой», «союзник» явно имеет в виду далеко не то, что другие, внешне ему единомыслящие. Поэтому и получалось так, что хотя Леонтьева печатали и «Русский Вестник» Каткова, и «Гражданин» Мещерского, и сам он был, пусть и недолгое время, ведущим публицистом «Варшавского дневника», но и у Каткова, и у Мещерского он так и оставался «стоящим наособицу»: откликаясь на самые обсуждаемые темы момента, Леонтьев не только не становился еще одним «голосом из хора», даже тогда, когда он вроде бы говорил то же, что и другие, чувствовалось, что он говорит это по иным, чем другие, основаниям.