Русские беседы: уходящая натура

О всякой твари

У Сергея Николаевича Дурылина (1886–1954) было несколько ипостасей. Одна из них (советского литературоведа, историка театра, биографа Ермоловой и Нестерова) – в последние полтора десятилетия его жизни была единственной, представленной «вовне», той, которая существовала для всех, кроме сравнительно небольшого круга друзей.

Жизнь его жестко делится на периоды. Здесь есть и юношеское толстовство, и революционные увлечения, и декадентские опыты. Есть и совсем иная жизнь – после принятия священства, жизнь приходского священника, ссылки 1920-х. Внешне удивительным образом, его биография «нормализируется» только на последнем отрезке: обосновавшись под Москвой, в Болшево в 1936 г., он становится «советским ученым», ему удается найти для себя «угол» в новой реальности. В эти годы он будет писать «нужное», одновременно бережно сохраняя и изредка давая читать ближайшим то, что было написано ранее, для себя.

«Угол», отысканный им в середине 1930-х, не будет даже тем «своим углом», который ему удавалось обретать ранее. Ведь 1920-е, житейски самый тяжелый период для Дурылина, одновременно – время, когда он создал свои лучшие произведения, остававшиеся неизвестными для публики вплоть до 1990-х годов, а некоторые – и совсем до недавних лет.

При всем этом Дурылин оставался неизменно человеком символистской культуры, проза его – всегда стилизация (в том числе стилизация под «простоту»). Но «Сударь кот», обозначенный автором как «семейная повесть», оказывается шедевром, являющим переход в иное качество, где стилизация и сложная работа над текстом достигают легкости, «новой естественности». Это повесть, повествование о Мире Божием, о христианском космосе – и отсюда заглавие, в свое время смутившее Нестерова, справедливо считавшего ее лучшим произведением Дурылина и находившего, что странно называть ее так, ведь она о людях. Это и так, и не совсем так: она о людях, но не только о них – она обо всех «тварях Божьих», обо всем Его творении. Написанная за несколько месяцев 1924 г., в челябинской ссылке, она станет самым полным выражением того, что Дурылину важно было сказать, для самого себя в первую очередь.

Пожалуй, эта странная, разорванная биография не удивительна, а типична для того времени и той среды, к которой он принадлежал (точнее, для тех ее представителей, которым удалось уцелеть и прожить достаточно долго, в одной и той же стране, менявшей названия и политические режимы). Длинные нити удавалось тянуть лишь для себя, да и здесь зачастую оставалось лишь помнить о прошлом, выступать хранителем собственной памяти, в которой еще оставалось свидетельство прошлого мира.

«Собственное» творчество Дурылина укладывается в очень небольшие временные рамки, фактически это 1920-е и самое начало 1930-х: до того он долго и мучительно нащупывает «свой путь», как это обычно для всех нас, это «опыты», примеривание на себя чужого – от толстовства до декадентства. Впрочем, между этими крайностями нет противоречия, от одного к другому легко переходят многие в это время в произвольной последовательности и лишь немногие, как Новоселов, ищут иной путь – в парадоксальном на первой взгляд common scenes Церкви, не отречении от своего разума и одновременно без слепой веры в него, принадлежности к традиции и одновременно не только понимания, но ощущения традиции как живой, т. е. меняющейся и неизменной в одно и то же время, меняющейся в своих проявлениях, в способах бытования – и неизменной в сущности, в том, что позволяет осознавать эту традицию как единую. Впрочем, в случае Дурылина знание этого – не проблема, он довольно рано находит и принимает эти интеллектуальные ходы: дело заключается не в том, чтобы это узнать, а в понимании – способе жить.

Потому для него и обретет особенную значимость «детская вера» – большую часть своих лучших текстов он напишет именно о ней, о том, как верят «немудряще»: дети, старики, «простые люди» – эта вера будет для него подлинной, тем, что надобно описывать, осмыслять. Ведь вера не может быть доказана и в вере нет преимущества знающего перед незнающим, ее не легче сохранить, узнав многое, впрочем, в 1910-е Дурылин верил, что ее проще сохранить в «простоте» «простого народа»: затем простота духовная отделится, станет даром Духа, а не принадлежностью положения, статуса, не тем, к чему ближе оказываешься, родившись крестьянином.