Русские беседы: уходящая натура

И если сопоставить этот фрагмент с пассажем, характеризующим финал развития, то проясняется «трагический» характер «империализма»: катастрофа той самой «завоевательной политики», неудача империи, носящая не локальный характер, не частное поражение, а самого имперского проекта, оказавшегося непосильным для народа – и тем самым выбывающего из числа «народов исторических» [ср. показательный для мироощущения этого круга дневник революционных лет проф. Ю.В. Готье, 1997]:

«Чем горделивее поднимал свою голову Петербург, тем сильнее подмечали зоркие взоры все его несоответствие с Северной Пальмирой XVIII века, вышедшей из рук Петра.

Однако, перед войной был момент, когда спокойная уверенность за будущее города Петрова вновь посетила часть общества. Казалось, перед победоносной Северной Пальмирой склонится древняя Византия, заповедный Царьград. Можно было ожидать, что империалистический город утратит свои трагические черты.

Ряд поэтов[72], увлеченных вновь открывшимся величием Петербурга, запечатлели в своем творчестве этот момент.

Перед войной был час затишья. Так бывает осенью. Солнце сияет светло. Все озарено ясно, четко, подробно. И тишина, глубокая тишина наполняет мир. Это час прощальный. За ним следуют осенние бури, предвещающие зимнее замирание» (Анциферов, 1922: 209).

Наиболее детально Анциферов рассматривает образ Петербурга у Достоевского (Анциферов, 1922: 138–149; 1923; 2014), и этот анализ особенно примечателен в раскрытии особого имперского характера города, отличающего его образ от Парижа Бальзака или Лондона Диккенса, с которыми он литературно-генеалогически связан (см.: Анциферов, 2014: гл. 3 и 4). Прежде всего у Достоевского, вместе с предшественниками и современниками, с 1830-х годов, падает интерес к «панорамам […]. В связи с этим переместился интерес и топографического характера. Внимание к себе начинают привлекать районы, доселе остававшиеся вне поля зрения художественной литературы» (Анциферов, 2014: 253). Но более значим другой момент – Петербург начинает восприниматься в противопоставлении/отождествлении с Россией, начиная с характерного спора славянофилов и западников, где для всех основных участников «Москва» и «Петербург» имеют символическое значение. Анциферов отмечает: «Если мы у Белинского встретим страстные речи в защиту его [т. е. Петербурга. – А.Т.], нас это не должно ввести в заблуждение. Здесь идет борьба за символ, а не за „нечеловеческое существо“ города с его духом и плотью. […] Петербург Белинского – дитя великого народа, стремящегося к возрождению. Город, знаменующий отречение от старого, отрицание во имя обновления […]. Словом, город бурно рождающийся к новой жизни. Его пафос – грядущий день» (Анциферов, 1922: 98, 110). Иными словами, Петербург в противопоставлении Москве оказывается не конкретным городом, имеющим свой особенный образ, а «новым городом», «большим городом» как таковым, – символом «европейского города» вообще – развернутым преемником такого рода понимания, на сей раз рефлексивного, станет известное рассуждение Достоевского о «бесхарактерности» Петербурга (1873):

«[…] вообще архитектура всего Петербурга чрезвычайно характеристична и оригинальна и всегда поражала меня – именно тем, что выражает всю его бесхарактерность и безличность за все время существования. Характерного в положительном смысле, своего собственного, в нем разве только вот эти деревянные, гнилые домишки, еще уцелевшие даже на самых блестящих улицах рядом с громаднейшими домами и вдруг поражающие ваш взгляд словно куча дров возле мраморного палаццо. Что же касается до палаццов, то в них-то именно и отражается вся бесхарактерность идеи, вся отрицательность сущности петербургского периода, с самого начала его до конца. В этом смысле нет такого города, как он […]» (Достоевский, 2004: 132).

И здесь Анциферов обнаруживает самый нерв проблемы – Петербург Достоевского, «самый умышленный город в мире» («Записки из подполья»), вроде бы требует свой противоположности, иного города, иной реальности, но примечательным образом у Достоевского никакого иного пространства существования не находится – губернский город в «Бесах» характеризуется исключительно как отдаленное от Петербурга место, в Скотопригоньевске трактир, где беседуют Иван и Алеша Карамазовы, именуется «Столичный город» – провинциальность только отдаленность, лишенность, а в паре с «нереальностью», «фантастичностью» Петербурга они предстают как отсылки к отсутствующему, только через последнее обретающие некую толику реальности: