Русские беседы: уходящая натура

«Жизнь на болоте, в тумане, без корней, глубоко вошедших в животворящую мать-сырую землю. Нет корней, и душа города распыляется. Все врозь, какие-то блуждающие болотные огни, ненавидят ли, любят, всегда мучают друг друга, неспособные слиться в одно органическое целое. Все в себе, в нерасторжимых пределах своих глубоких и значительных душ, томящихся во мраке и холоде. Какая-то хмара» (Анциферов, 1922: 145).

Бездомность петербургских героев Достоевского, независимо от их звания и статуса (Анциферов, 2014: 440–441), «любовь к детям […], но не родовая, христианская, любовь к „малым сим“. Любовь к семье есть, но какая-то одинокая. […] Жизнь сосредоточена на улице […], в трактире […]» (Анциферов, 1922: 144–145) – не дает противопоставления, это удивительная «бездомность», где каждый бездомен по-своему, но нет никого, кто обладал бы домом. Нереальный Петербург определяет все, происходящее за его пределами, не только в «Бесах», но и в «Братьях Карамазовых» действие развивается за счет сил, отсылающих к фантастическому городу, его бесхарактерность и оказывается наиболее характерной чертой, отсутствие «своего» и возможность существовать без него – «своим», чему не подобрать другого, аналогичного. И отсюда двоящаяся интерпретация Петербурга Достоевского у Анциферова: подробно раскрывая его «как своего Inferno» (Анциферов, 2014: 470) и тем самым давая аналогию с центрированной на Париже «Человеческой комедией» Бальзака, он тем не менее в финале рассуждения пишет:

«[…] Достоевский чтил в Петербурге город – мученик, в котором, как в Purgatorio, души, прошедшие путь страданий, находят свое возрождение» (Анциферов, 2014: 579).

Если Петербург оказывается «городом-мучеником», через который души «находят свое возрождение», то из этого следует, что сам Петербург предстает как святой город, идеальным образом которого становится некрополь: в нем он утрачивает свою «фантастику», обретает отчетливость силуэта, избавляясь от «двоения» между двумя мирами, и представая как символ, т. е. принявший двойственность.

Приложения

I. О любви к городам

Странное и сложное понятие, если вдуматься, «любимый город». Разумеется, далее я буду говорить только о себе, но для меня «любимый город» подразделяется на целый ряд подкатегорий. Вроде бы просто – «любимый город» это тот, где тебе «хорошо», но ведь хорошо бывает весьма по-разному: начиная от физического ощущения своей уместности, от того, что попав в этот город, задаешься вопросом: «а зачем мне еще куда-то надо?» и хочется даже не просто бродить по его улочкам и набережным, а сидеть на одном месте, отдыхать и радоваться простым уличным сценкам, раскланиваться с соседями по чайной, которых ты уже знаешь (или познакомился только что). Так со мной происходит в Стамбуле.

Совсем иной – Рим. Он снится, его вспоминаешь – помнишь его небольшие площади, сады, набережную, те места, где почти исчезают туристы и где идет своя жизнь, или самый центр, Corso Vit orio Emanuele II, еще довольно ранним утром, когда в местные кофейни забегают спешащие на работу «белые воротнички» выпить чашку кофе с круассаном или сэндвичем, расплатиться в кассе на выходе и быстро отправиться дальше.

Рим нельзя забыть, в него стремишься вернуться и одновременно не торопишься с возвращением, он подавляет, – кажется, он подавляет и себя самого, современного, грузом прошлого, слишком большого для маленькой Италии, слишком величественного и значимого. В нем века спрессованы так, что историческое время ощущаешь на ощупь – христианский Рим, помечающий свои обелиски меткой Pont. Max. и громоздящий святого на колонну Траяна, Латеран или Санта-Мария Маджоре, даже внешне, своими фасадами, собирающими историю Pax Christiana, которая оказывается неотделимой от истории Римской империи, ведь никому из живших тогда не сообщили, что «Римской империи больше нет», и они были уверены, что продолжают жить в ней, да, собственно, и жили вплоть до 1806 г., как о том говорили законы Римских цезарей и университетские дипломы Германии. В Риме исчезает унаследованная из старых учебников схема, делящая мир (сводящийся до размеров Европы) на «античный» и «средневековый», на мир до Христа и после (точнее, до тех пор, пока Христа не приняла Империя и не была уже значительно позже провозглашена христианским царством) – этот разлом проходит, как говорил еще Августин, в другом мире, это не членение «светской» истории, истории Града Земного.