Русские беседы: уходящая натура

«В этом учении о преемственности культур, о невозможности для каждой из них полного исчезновения, о продолжении жизни одной культуры в другой, заключалась большая любовь к человечеству, вера в жизненность заложенных в него начал и, наконец, благочестивое отношение к угаснувшим поколениям, добрая вера в то, что ничто не погибает, а сохраняет так или иначе свое бытие в сменяющих поколениях. Отсюда интерес Ивана Михайловича к проблеме „ренессансов“. Средние века не были „ночью культуры“, отделившей эпоху Возрождения от античности. В этой „ночи“ здесь и там вспыхивали очаги „возрождения“ античной культуры. Таково, например, „Каролингское возрождение“ или эпоха Фридриха II Гогенштауфена. И Иван Михайлович с замечательным мастерством вскрывал в этих „ренессансах“ античные традиции. Много позднее, уже после окончания университета, когда я готовился к магистерским экзаменам, я понял особенность своего учителя. Его защита Средних веков заключалась в том, что с его точки зрения Средние века, в сущности, были в свои лучшие моменты и периоды выразителями античных традиций [выд. нами. – А.Т.]. Он искал то, чем они схожи с Римом и с Новым временем […].

Романтики (например, Чаадаев или Новалис) искали в Средних веках те ценности, которыми другие эпохи не обладали […]. Иван Михайлович не был романтиком, он сам себя называл „историком-реалистом“. Вера в прогресс (хотя она и переживала острые кризисы) была характерна для Ивана Михайловича. Эта вера и заставляла его искать в Средних веках „вечные ценности“, присущие всем эпохам» (Анциферов, 1922: 167–168).

Тем самым, ставя вопрос: «Суждено ли ему [т. е. Петербургу. – А.Т.] стать пьедесталом новой жизни или же он останется могильной плитой над прахом Петербурга, города трагического империализма?» (Анциферов, 1922: 223), он одновременно утверждает наследие Петербурга, речь идет только о том, каким оно будет, «новый мир» революции отвергается в своей претензии на разрыв с прошлым, оно достаточно властно, чтобы продлиться независимо от принятия или отказа от наследства.

Таким образом, мы подошли к вопросу о том, что является «душой Петербурга» согласно Анциферову и как именно он определяет ее логику. Прежде всего отметим, что перед ним, согласно предисловию, написанному Гревсом, стоит задача, «воплощающая такую идею изучения города, как познание его души, его лика, восстановление его образа, как реальной собирательной личности» (Анциферов, 1922: 10). То есть и автор, и его padre ведут речь именно об «образе Петербурга», он для Анциферова выступает принципиально в единственном числе, складываясь из многочисленных художественных, прежде всего литературных, «образов». Последние оказываются не создателями «образа», а его выразителями – более или менее удачными, полными или частичными, но сам «образ» един и, что особенно любопытно, фактически оказывается «предвечным»: он исторически раскрывается, предъявляет современникам то одну, то другую из своих сторон, современники оказываются способны быть к нему слепы – не индивидуально, а на протяжении целых поколений – и затем «прозревать». Многочисленные художественные образы позволяют увидеть, прояснить «образ Петербурга» в смысле «лика», изображения «души», «идеи» Петербурга. Тем примечательнее, что столь сильный тезис нигде открыто не проговаривается, он выступает как идеально подобранная «рамка» (cadre), фиксирующая все внимание на изображении, слитая с ним и потому, без сознательного переобращения внимания, незаметная[71].

«Общий взгляд на Петербург» Анциферова в 1919 г. формулируется с открытым имперским пафосом:

«Перед нами город, возникший в эпоху зарождающегося империализма, в эпоху, когда мощный народ разрывает традиционные путы замкнутого национального бытия и выходит на всемирно-историческую арену, мощно влекомый волею к жизни, волею к власти. Оторванность этой новой столицы от истоков национального бытия, о чем свидетельствует и природа, столь отличающаяся от природы Русской земли, и чуждое племя, ютящееся в окрестностях города, – все это говорит о трагическом развитии народа, заключенного судьбой в пределы, далекие от вольного моря-океана, народа, который должен либо стать навозом для удобрения культур своих счастливых соседей, либо победить, встав на путь завоевательной политики. И само существование столицы на покоренной земле говорит о торжестве ее народа в борьбе за свое историческое бытие, и о предназначенности ее увенчать великую империю и стать Северной Пальмирой [Для русского слуха в этом эпитете звучит особая мощь из-за звукового сходства с „пол-мира“! – Прим. Н.П. Анциферова]» (Анциферов, 1922: 24 – 25).