Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

– В саквояже, в его, – Мися резко рванулась к секретеру с письмом в руке, схватила перо и, обрызгав чернилами платье, размашисто написала несколько слов. – Вот так!

Поверх красивых строчек с рисунками, изображающими башенки замков и романтические пейзажи, было жирно нацарапано: «Жожо, ошибаешься! Ты любишь только меня!»

– Совсем спятила, Мися. Теперь он узнает, что ты рылась в его вещах.

– Плевать! Я поговорю с этой… с девушкой. Может, завтра? Знаешь, что я придумала? Можешь мне помочь выбрать ожерелье? Я приглашу ее на завтрак и скажу, что у меня есть для нее подарок, – лицо Миси стало красным, взгляд казался безумным. – А?!

– Это нелепо. Зачем ей сдалось твое ожерелье?! – возмутилась Коко.

– Пусть она исчезнет! Мне надо, чтобы ее просто не было. Абсолютно.

– Хочешь ее купить?

– Ты! – выражение лица Миси из умоляющего стало обиженным, крупный подбородок выдвинулся вперед, глаза зло сощурились. – Я утешала тебя, когда… ты… когда тебе надо было!

– Но я не хочу, чтобы ты глупо выглядела, – Коко сердито развела руками.

– Пусть она исчезнет! – повторила Мися. Она сбросила с трюмо на пол склянку, потом другую и зарыдала, упав на кушетку. – Она красивая! Молодая очень. Зачем появилась?! Я не хочу… знаешь, почему я стала рыться?! Нет, просто посмотрела в его саквояже?! Он моется теперь с утра, перед тем как в мастерскую идти! Все время моется, он никогда так не делал!

Коко встала перед Мисей на колени, тихонько гладила ее по голове.

– Ну может, решил быть чистым? – Во время путешествия с Сертами Коко пришлось почувствовать, насколько Жожо действительно не привык к гигиеническим процедурам; от него всегда пахло потом, и на руки Серта с грязными ногтями лучше было не смотреть.

– Чистым, на старости лет, ага? Она молодая… – всхлипывала Мися, прежде в любви не знавшая боли и поражения. Ее портреты, свидетельства поклонения великих, сейчас не придавали ей сил, не утешали; изображения словно переглядывались, предъявляя хозяйке утраченную красоту.

– Ну давай, ладно, выберем ей украшение. Может, это вообще ошибка, вовсе не было ничего? – предположила Коко. – Может, они дружат?

– Ага. Издеваешься? – всхлипнула Мися. – Теперь все идиоты будут смеяться надо мной!

Шанель сдержалась, она подождала немного, пока Мися успокоится, и осторожно стала гладить ее по плечу:

– Не надо! Все живы, по крайней мере… ты поняла меня? Я старалась не думать никогда о других женщинах Боя, а ведь их было много. Я тоже могла ревновать и страдать. А теперь его просто нет… и какое значение теперь имеют его верность или его измены? – Они обе заплакали.

* * *

Позже Мися решила выйти к гостям – тихая, пропахшая пряными духами. Несмотря на то, что ей только что с огромным трудом удалось вернуть себе лицо хозяйки дома, пространство зала с ее появлением, как обычно, стало искриться, будто загорелась самая яркая лампа. Мися, никому не улыбаясь, прошла сквозь толпу гостей, дернула тяжелые бронзовые ручки и распахнула двери на террасу – июньский воздух от реки и из сада Тюильри заполнил зал, всем стало и зябко, и весело.

Пуленк увлеченно извлекал из клавиатуры резкие звуки. Его приятель Мийо, полный молодой человек, стучал по крышке инструмента как по барабану. Под роялем, полулежа среди бутылок и ведерок для льда, спорили Кокто и Стравинский. Леонид Мясин и Дягилев сидели рядом на низком диване под пальмой, разговаривали и пили шампанское. Импресарио выглядел уставшим, яркая белая прядь, обычно зачесанная назад, некрасиво прилипла ко лбу. Пикассо расположился, вытянув ноги, в кресле у другой стены. Серт так и не появился.

– Хочешь познакомиться с Пикассо? – Мися повела Коко к художникам. – Там с ним Натали Гончарова, художница, и ее муж, Ларионов, они из Москвы. Декорации Ларионова однажды в Лондоне повесили вверх ногами, и никто не заметил, представляешь? Вот такой художник. А Гончарова мне нравится. Наш Пабло тоже скоро станет русским: Ольга говорила, что они поедут в Россию, познакомить маленького Паоло с бабушкой. Ты знаешь, что я крестная их сына? – на ходу объясняла Мися.

Дягилев, неловко побарахтавшись, выбрался из диванных подушек и предложил тост за хозяйку дома. Все подходили к Мисе, чтобы поцеловать руку или чокнуться.

– Внимание! Господа, дамы, внимание! – тонким голосом объявил Корибут-Кубитович. Он стоял в центре зала, держа корзину под кружевной накидкой. – Наш Сергей Павлович хочет сделать объявление!

Дягилев взял корзину.

– Миленькие мои, это для нашего Леонида Федоровича! «Пульчинелла» – его новая победа. Ура! – он сдернул кружево с корзины и поставил ее на пол перед танцовщиком – будто низко поклонился.

Кто-то заиграл туш. Крошечный щенок грифона, с лохматой мордой и мутными глазами, проснувшись от шума, изумленно вертел головой.

– Вот, мой Лёля, подарок. Это кроме картины, разумеется! Ты такого хотел, голубчик?