Русские, или Из дворян в интеллигенты

Славянофильство заголилось в его отлучениях и проклятиях — ненароком, но не безвинно. Да, представление Аксакова и Хомякова о «народности» даже противоречило ува-ровскому, а мессианизм был неотрывен от самоочищения; да, их представление о православии, резко противостоящем католичеству, столь же резко — по идее, по замыслу — противостояло и церкви казенной, превращенной в государственный департамент; да, для подлинных славянофилов добрые отношения с правительством были скорее несчастьем, чем данным фактом, — «но к этому приводит всякая доктрина, опирающаяся на власть» (опять Герцен).

Всякая или не всякая, но со славянофильством случилось именно так, не позволив им стать, чем замышлялось: самостоятельной, независимой, новой духовной силой, — и эту-то неудачу, это искажение первоначального посыла с готовностью олицетворил Языков.

Славянофилы исповедовали «исключительную национальность» — он за них и договорил, и проклял с самодельного (нет, как выяснилось, с чужого, с казенного) амвона. До того же самого уровня он довел и «исключительное православие», столь его извратив, что Каролина Павлова, которая относилась к нему с нежностью, а ныне оказалась потрясена его бесцеремонностью («…Чужую мысль карая жадно и роясь в совести чужой»), даже отказала его раздраженной музе в праве считаться христианкой:

В ней крик языческого гнева,
В ней злобный пробудился дух…

Нет сомнения, что сам Языков искренне рвался к духовному преображению, но… Дело не новое: святая инфантильность и тут подбросила в костер для еретиков свое посильное полешко. Тем упростив и даже шаржировав не только славянофильские ценности, но и одно из драгоценных приобретений русской поэзии.

…Имею в виду то, что роль поэта в России, благодаря Пушкину, отныне не сознавалась иначе как пророческая. Но именно здесь возникают соблазн и опасность утилитарности, Пушкиным же и отброшенные с отвращением («Давай нам смелые уроки… — Подите прочь…»).

Роль пророка, глашатая, проповедника, соблазнившая и Языкова, была ему не по плечу, не по характеру дарования, Отчего его боевые послания на редкость обделены живописностью и острословием. Хотя — тем заметнее проблески.

«Вполне чужда тебе Россия… Ты их отрекся малодушно… Свое ты все презрел и выдал, но ты еще не сокрушен…» — послание к Чаадаеву голо, трескуче, как вдруг:

…Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жен!

Лихо, хлестко — начиная со звонко-лукавой рифмы! «Выдал — идол» — не хуже денис-давыдовских «аббатика» и «набатика»… Да, иное дело, иной уровень — не нравственный, конечно, но стихотворный, и, может быть, оттого, что здесь не попытка идейного спора, к чему Языков катастрофически не способен, а мелкое, злое, однако конкретное впечатление. (Опять-таки — как в «Современной песне» Давыдова.) Нашлось приложение поэтической удали — встрепенулась на миг и сама удаль.

Но все же — какое недостойное приложение!

Столь же бедно и вяло будет Языков напутствовать Гоголя, наконец покидающего «немецкую нехристь», то бишь заграницу; стихи спотыкливы, с периодом вновь нету слада —> глядь, и тут заиграло что-то:

Отрады нет. Одна отрада,
Когда перед моим окном
Площадку гладким хрусталем
Оледенит година хлада;
Отрада мне тогда глядеть,
Как немец скользкою дорогой
Идет, с подскоком, жидконогой, —
И бац да бац на гололедь!

Как узнается прежний Языков! И какая жалкая встреча с прошлым!

«Красноречивая картина для русских глаз! Люблю ее!»… Еще немного — и, кажется, возникнет маска Саши Черного. Или уже возникла?

Озаренный печальной догадкой, открываю том сатирика XX века и встречаю стихи аккурат про то самое, как некто злорадно, совсем по-языковски подгладывает из окна за схожей бедою ближнего: «Шперович — банкир из столицы (И истинно-русский еврей) — с брусничною веткой в петлице ныряет в сугроб у дверей».

То есть в самом Языкове, в самом существе его поэзии началось самопародирование. Распад. Сила, буйство, наивная детскость (а злое веселье при виде упавшего «жидконогого» — очень детское, у Саши-то Черного даже буквально, там ликующий соглядатай — ребенок) выродились. Избыток оказался преходящим, как сама молодость, а хмель… Но от него известно, что остается: «смутное похмелье». Или как с энергическою конкретностью высказался сам Языков: «Так после Бахусова пира немеют грудь и голова».

Быть может, этот здоровый, наивный, сверкающий талант был создан совсем для иного времени, менее склонного к противоборствам? Но тут начинаются те сожаления, которые могут и Булгарина оправдать: зачем его друг Рылеев поставил Фаддея перед необходимостью отмываться от этого дружества? Зачем вообще эпоха не создала условий, при коих можно было бы процветать, не делая подлостей?..