Русские, или Из дворян в интеллигенты

Вопрос не из самых трудных, если задавать его вообще. Затем, зачем новые поколения выражают недовольство предшествующими, занявшими, видите ли, те места, которых, как ошибочно кажется, не хватает на всех. Но — Лермонтов… Но — неотрывный от него Полежаев, его, как сказано, «черновик», «набросок», его «записная книжка» (надеюсь, читатель не позабыл, что последнее сказано Мандельштамом о Батюшкове, — значит, дело это в литературе не новое, не единичное)… Им-то чем не угодил гармонический мир Пушкина?

Да именно тем, что — гармонический.

Белинский признавал в том же Полежаеве «необыкновенную (!) силу чувства, свидетельствующую о необыкновенной (!) силе его натуры и духа». За многое порицая, тем не менее находил, что тот «и в падении замечательнее тысячи людей, которые никогда не спотыкались и не падали».

Впрочем, и признавал, и находил лишь до определенного предела, когда просвещенный вкус законодателя мод уже начинал протестовать против, как казалось Белинскому, слишком явного нарушения границ — искусства и самой нравственности.

Например: говоря о стихотворении «Живой мертвец», он безоговорочно осуждал Полежаева за «тяжесть падения», с неодобрением отмечал вопль «падшего человека» — тем более что все это и вправду было далеко от «тихого и глубокого вдохновения», от «душевного умиления» (чем радовали критика иные полежаевские стихи).

Что ж, Белинский был прав. Какое уж тут умиление! Какая «тихая грусть», какая «гармония благословений», чего критик искал в разношерстном творчестве Полежаева — в пример и укор его же «диссонансам проклятий и воплей»!

Кто видел образ мертвеца,
Который демонскою силой,
Враждуя с темною могилой,
Живет и страждет без конца?

«Вот мой удел!» — будет сказано далее. Да. Мой! Мой, а не чей-то еще! «Поэт не воскрес, а только пошевелился в гробе своего отчаяния», — укоризненно и картинно выразится Белинский, но мало того: поэт и не стремится к воскресению. Не хочет быть живым. Буквально: «Ах, как ужасно быть живым, полуразрушась над могилой», понимай: ужасно быть полуразрушенным, но, коли иного не дано, менее ли ужасно быть живым? Стоит ли?..

Между прочим: неужели Александр Блок, небрежно назвавший Полежаева «плохим поэтом», запамятовал, чьи строки он, в сущности, воспроизвел? Позаимствовал? Да еще дважды:

Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим…

И — совсем близко:

Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!

Вернемся, однако, к стихотворению, чье цитирование оборвали:

Вот мой удел! Игра страстей,
Живой стою при дверях гроба,
И скоро, скоро месть и злоба
Навек уснут в груди моей!
…Мне мир — пустыня, гроб — чертог!
Сойду в него без сожаленья,
И пусть за миг ожесточенья
Самоубийцу судит Бог!

«Падший человек», — говорит Белинский, не дождавшись от Полежаева воскресения или хотя бы тяги к нему; не просто констатирует, но осуждает. А демон вдохновения в одноименном стихотворении (демон — тут от сопоставления с Лермонтовым не уйти в еще большей степени, чем от сравнения «живого мертвеца» с тем, лермонтовским, который и в могиле не оставлял притязаний на безраздельную любовь женщины: «Ты не должна любить другого, нет, не должна…») — что ж, демон, как известно, это падший ангел. И значит, вот что выходит: падший вступает в союз с падшим. Ангел, низринутый свыше Царем Небесным, дарит вдохновение человеку, который брошен на самое дно бытия земным царем…

Как, в самом деле, не возмутиться этим страшным союзом, если ждешь от поэзии, подобно Белинскому, «гармонии благословений»?

Не то чтоб ошибочно ждешь. Ни в коем случае! Так — было, навсегда оставшись пушкинской недосягаемой высотой. У Пушкина его вдохновение пробуждалось и диктовалось лишь Богом, ну, пусть богом языческим, Аполлоном. «Божественным глаголом», нарушающим «хладный сон» души. А что у «наследников» — в данном случае обратимся уже к «чистовику», к Лермонтову?

Конечно, полежаевского «Я атеист!..» в лермонтовской поэзии не встретишь. У Лермонтова: «…И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога…» Но в то же время, если слегка перефразировать слова Дмитрия Карамазова, тут дьявол с Богом борется, и поле их борьбы — сердце поэта. «…С небом гордая вражда» — эта строка из «Демона», в советские годы зацитированная в целях антирелигиозной пропаганды, конечно, не тезис завзятого атеиста, но все же… Как сказать?