Русские мыслители

Своеобразным мыслителем Николай Чернышевский не был. Не обладал он ни глубиной, ни воображением, ни блистательным умом и писательским талантом Гер­цена, ни красноречием, ни дерзостью, ни темпераментом, ни могучей убедительностью Бакунина, ни нравственным гением и неповторимой социальной проницательностью Белинского.

Но был он человеком непреклонно честным, невероятно трудолюбивым и обладал редкой в русском народе способ­ностью сосредоточивать внимание на осязаемых частностях. Его глубокая, стойкая, пожизненная ненависть к рабству, несправедливости и произволу выражалась не в теоретичес­ких обобщениях, не в создании социально-философских или метафизических систем, не в открытом террористическом бунте против правительства. Она вылилась в медленное, «без божества, без вдохновенья», кропотливое накопление фактов и идей — в создание примитивной, скучной, однако прочной умственной основы, на коей можно было строить подробные планы практических действий, соответствовавших тогдаш­ней общественной среде, которую Чернышевский пожелал изменить. Чернышевский больше сочувствовал «конкрет­ным», тщательно продуманным и разработанным — пускай даже всецело ошибочным — социалистическим планам пет­рашевцев (петрашевцем был и молодой Достоевский), арес­тованных и сосланных правительством в 1849 году, нежели великим, изобретательным построениям Герцена, Бакунина и всех их последователей.

Новое поколение росло в глухое время, наступившее после 1849 года. Молодежь увидела колебания западных либе­ралов и даже их прямое предательство, приведшие к победе реакционных партий в 1849-м. Двенадцатью годами позже история повторилась в их собственном отечестве: те формы, что приняла отмена крепостного права, показались моло­дым разночинцам измывательством над всеми прежними чаяниями и расчетами. И разночинцы принимали хромой и неуклюжий гений Чернышевского — пытавшегося дать определенные ответы на определенные вопросы при помощи «конкретных» статистических выкладок, постоянно ссылав­шегося на «факты»; кропотливо старавшегося указать на дос­тижимые, практические, немедленные цели, а не рисовавшего желаемые образы грядущего, к которым отнюдь не виднелось определенных путей, — Чернышевского, писавшего бес­цветно, сухо и неумело донельзя, Чернышевского, вдохнов­лявшего «новых людей» именно своей скучной бездарностью и отсутствием всякого вдохновения, — этот хромой и неук­люжий гений разночинцы принимали куда серьезнее, чем гений возвышенных идеалистов, благородных романтиков, дававших волю своей фантазии в 1840-е годы.

Будучи выходцем из низов (сыном приходского свя­щенника), Чернышевский ощущал естественную бли­зость к простонародью, чье положение тщился исследовать; ощущал и стойкое недоверие — позднее превратившееся в лютейшую ненависть — ко всем либеральным теоретикам: и русским, и западным. Перечисленные качества сделали Чернышевского естественным вожаком разочарованного разночинного поколения, вполне свободного от любых «бла­городных» предрассудков, озлобленного крахом собствен­ных былых идеалов, правительственными преследованиями, постыдным поражением России в Крымской войне, слабо­стью, бессердечием, лицемерием и никчемностью правив­шего класса. Эти решительные, социально ущербные, обоз­ленные и недоверчивые молодые радикалы, презиравшие все, что хотя бы слегка отдавало словесным изяществом, «литературой», считали Чернышевского отцом родным, исповедником, — а уж ни к аристократичному, насмешли­вому Герцену, ни к своенравному и, в конечном счете, легко­мысленному Бакунину подобного почтения не было и быть не могло.

Подобно всем народникам, Чернышевский верил, что необходимо сохранить сельскую общину и распростра­нить существующие в ней порядки на промышленное про­изводство. Он верил, что Россия прямо выиграет, учась на западных технических достижениях, но избегая невыноси­мых страданий, вызываемых промышленной революцией. Развитие человечества — хронологическая несправедливость, как однажды заметил Герцен: поскольку явившиеся позже пожинают плоды посеянного предшественниками, не платя цены, в которую тем обошелся когда-то посев[264]. «История, как бабушка, страшно любит младших внучат, — исправно вто­рит ему Чернышевский: — Tarde venientibus дает она не ossa, a medullam ossium[265], разбивая которые Западная Европа [так больно отбила] себе пальцы»[266]. Для Чернышевского история двигалась по спирали, гегелевскими триадами: всякое поко­ление склонно повторять не родительский, но дедовский опыт — и «на более высоком уровне».