Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

А мне, после сборки самолета, попалась машина номер три, которая отнюдь не оправдала ожиданий, возлагавшихся мною на число, соответствующее святой троице. Во время полетов у самолета то и дело на секунды две «обрезало» зажигание и двигатель начинал дымить. Я сообщил об этом техникам и инженеру, Ивану Ивановичу Слободянюку. Они основательно разобрали самолет, как говорят в авиации, раскопотили его и долго гоняли на земле мотор в разных режимах работы. Вроде бы все было нормально. Но как бывает, будто черт вселился в истребитель, стоило мне подняться в воздух с аэродрома Хами, как «обрезание» зажигания возобновилось. После него мотор начинал дьявольски реветь и машину дергало. Летать на этом самолете было опасно, и я без всякой симпатии посматривал на машину летящего в строю Кости Коккинаки, который за несколько лет до этого, как летчик-испытатель, дал «добро» на серийный выпуск этого самолета «И-15 БИС». Когда мы приземлились в Анси, то я пригласил Костю и стал допытываться о возможной причине неисправности. Костя развел руками, после чего я заявил, что на этой машине не полечу. Уязвленный в своем испытательском самолюбии, Костя уселся в кабину моего самолета и сделал несколько кругов над аэродромом. Как обычно в таких случаях бывает, мотор работал исправно. Приземлившись, Костя вышел из кабины и, сверкая своей металлической улыбкой «подколол» меня: «Что, комиссар, потряхиваем?» Как известно, для летчика нет ничего более обидного, чем обвинения в боязни летать. Однако я не стал горячиться и предложил Косте в приказном порядке, как комиссар, пересесть в мою машину, а я стал пилотировать его совершенно исправный самолет. При перелете из Анси в Ланчжоу-Фу, на расстояние в триста километров, Костя сразу же отстал на моей «тройке» — машина дымила, ее дергало в воздухе, красная физиономия Кости покрылась копотью и он стал напоминать рыжего негра. Борт самолета, где были патрубы выхлопов от мотора, почернел.

Все это выглядело ужасно. Каюсь, я был настолько зол на Костю, что не удовлетворился даже этим, и, поравнявшись с отставшим асом, стал движением руки предлагать ему стать в строй. Костя в ответ яростно жестикулировал, показывая на мотор и, как я догадывался, сильно матерился. На аэродроме в Ланчжоу-Фу уже Костя наотрез отказался лететь на этом самолете дальше. Свой самолет я ему не возвратил и Костя по своей обычной привычке, подогнув ноги по-турецки, уселся прямо на поле аэродрома, мотая головой. Потом он плюнул, поднялся и отправился в пассажирский ЛИ-2, который указывал путь нашей группе, имея на борту технический состав эскадрильи. «Тройку», которая оказалась несчастливой, мы оставили китайцам, а Костин самолет верой и правдой служил мне до конца нашей китайской эпопеи.

Правда, и Костя не остался без надежной машины. На аэродроме в Хами, когда мы собрали свои самолеты, обнаружились лишние машины, и по нашей заявке, по линии оперативной связи, китайцы прислали нам своего летчика — мистера Ли. Уж не знаю почему, но мы сразу заподозрили в этом тщедушном китайце очень маленького роста, крайне плохом пилоте, приехавшем в Китай из Америки, японского шпиона. Мистер Ли с большим трудом лепил фразы на русском языке, больше помогая себе жестами. Так, приставляя ко лбу два устремленных вверх указательных пальца и красноречиво мыча, мистер Ли втолковывал нам, что приехал из Америки, чтобы подзаработать в родном Китае деньжат и снова, вернувшись в Штаты, обзавестись фермой по выращиванию крупного рогатого скота. Это совершенно человеческое желание, которое было бы понятно в большинстве стран мира, возмущало нас, приехавших из страны, объявившей войну частной собственности и человек, обуреваемый столь низменными стремлениями, по отечественной привычке, казался нам обязательно шпионом. Прилетев в Чунцин, мы забрали у мистера Ли самолет и отдали его Коккинаки, а мистер Ли влился в китайскую эскадрилью, летчики которой как огня боялись японцев. Костя был очень доволен таким оборотом событий.

Несколько дней, которые мне очень запомнились, мы провели на аэродроме Ланчжоу-Фу, городе тысяч на восемь жителей, где глинобитные дома с плоскими крышами чередовались с фанзами, но встречались и постройки европейского типа. Город расположился на берегу реки Хуан-Хе, бурной и мутной, от него начинается Великая Китайская Стена, колоссальное сооружение длиной три с половиной тысячи километров, имевшее в этом месте, по моим впечатлениям, до сорока метров высоты. Я забрался на это циклопическое Чудо Света и даже у меня, летчика, закружилась голова.

На местном аэродроме нас хорошо кормили и мы бодро летали, знакомясь с обстановкой и изучая район, время от времени стреляя по мишеням. Здесь заканчивалась наша трасса, начавшаяся в Алма-Ате, и начиналась китайская. Китайцы относились к нам, как к самым желанным гостям: видимо совпадала природная воспитанность с чувством благодарности.