Русские сказания

И почему человек должен быть хуже животного, любящего свой двор, хлев, стойло, угол, где оно живет, спит, ест? Любая корова, идущая с пастбища вечером, в таком случае будет лучше. Как она уверенно идет к своим воротам, как настойчиво мычит, чтоб раскрыли, ждет ржаной корочки с солью, ласково мотает головой хозяйке, уже отворяющей ворота. А человек должен забыть? Что за человек такой, что не помнит добра, что забыл свое, родное, а живет чужим, ничего для него не сделавшим? И столь величественна, по сравнению с ним, корова, любящая свой двор. А какой толк от такого человека, какая польза, кому он нужен? Ни Богу свечка ни черту кочерга! Так, жил-был, и — нет его, дышал, радовался, и — ни к чему была его жизнь, дыхание, радость. Помер, никому и горя нет. Без причала был, без руля, без ветрил, и без любви ко всему, так, вроде колючки в огороде. Погиб, и нет ни у кого сожаления, слезы. А умрет другой, потрудившийся, служивший родной земле, сберегший в душе все виденное, носивший в сердце, и кто-либо почувствует его смерть, пожалеет, может, заплачет.

Великая вещь — воспоминания! В них все — горе, радость, жизнь, любовь, а не она ли сильнее смерти?

Думая так, незаметно переступил я грань необычного. В ночной мгле увидел я дома, деревья, людей нашей деревни. Слышу звон колокола к Светлой Заутрене и вижу толпы людей, идущих с узелками к церкви. Дрогнув сердцем, пошел и я за ними. Небо сияло множеством ярких звезд. На востоке чуть посветлело, и алая полоска вспыхнула у самого края земли. Люди все теснее сходятся, несут узлы с пасхами, крашенками, всякой снедью. И смотрю — вон, Репуш с двумя дочками, добрый сосед наш; широкая борода, глаза добрые, чуть видны во тьме, и одна из их дочерей, в светлом платье, с длинными косами, глаза синие, раскосые, а другая — темноглазая, темноволосая, как отец, кряжистый дядька. Знаю, что давно померли они, но подхожу, здороваюсь.

«Здоровеньки булы! — ласково отвечает отец. — Ксюша, и Юра здесь».

«Слава Богу! — вполголоса отвечает она, крепко сжимая мою руку. — И вас к Светлому Празднику дождались».

«Сейчас, Ксюша, — отвечаю, — ты уж, как «Христос Воскрес» пропоют, не удирай! Хочу с тобой похристосоваться».

«Та чего ж… — глубоким, идущим из сердца голосом, отвечает она. — Вы — наш, а мы — ваши».

Глубокая правда в словах этих. Росли вместе, учились, встречались, радовались, глядя в глаза друг другу. У перелаза с одной стороны — наш сад, а с другой — репушовский; играли вместе, знали каждый сучок в досках, каждую былинку на земле.

А вот старик Богацкий, лавочник, в железных очках, кровоподтеки под глазами, сорочка в крови: его убили пьяные солдаты 39-й дивизии. Знаю, что он умер, а вижу — и не верю себе, двоится вера моя; одна часть — за то, что он умер, а другая — что жив и никогда не умрет. Если есть хоть какая-либо справедливость в мире, а Бог даже отвернулся от нас, то все равно Богацкий омыл кровью грехи свои и ему должна быть дарована жизнь вечная. Уж больно малы были грехи у него: пятачок на рубль наживал, никогда не грабил, вдовам долги вычеркивал, сиротам леденцы даром давал. В церкви всегда с Иваном Филипповичем Басом вполголоса спорил, кому «Апостола» читать: ему ли, Ивану Филипповичу ли. Ну что Богу грех их? Возревновали оба о Господе, и хоть непорядок, чтоб в церкви спориться, но ведь какие люди были! Богацкий, прощая долг бедному, говорил: ««Отче наш» знаешь? И я тоже знаю: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим!» Приходи за сахаром, чаем, спичками, до Спожин! А вот — возьми бабе. Тут кусок ситца завалящий, с прошлого года — может, что придумает. Она у тебя работящая. Бог работящих любит!» И мужик уходил, благословляя доброго купца.

«Петрович! — говорит он, подходя. — После заутрени… непременно чтоб похристосовались, а на это, — указал он на сорочку, — внимания не обращайте! Дурачки, ведь замарали! Что с них спросить? Дай им Бог прощения. В такой день, подумать, в Святую Пятницу, вместе с Господом Иисусом представиться сподобился!» Перекрестился он: «Честь-то какая, Боже!» И, вздохнув, добавил: «Да неужто, Господи, за мои сиротские леденцы… Да и что в них, и мало давал, знал бы, вдвойне бы отпускал! Дело торговое, все считаем, чтоб не просчитаться, а то и леденцов не будет…» Он кашлянул и сказал: «А за врагов моих молюсь: кабы не они, и на Страстной не ушел бы ко Господу! Благодарен им!» И, сказав, отошел вбок.

Лица у людей светились голубым светом, а у Богацкого прямо сияло.

И уже трое Шевчуков, братьев-богатырей, на его месте. Убили их на первой войне. Идут они, шагают в ногу, дошли до меня, разом честь отдали, и на груди у них огненными буквами написано: «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за друзи своя!»