Русские сказки в ранних записях и публикациях (XVI—XVIII века)

Такой ответ, естественно, вызывает встречный вопрос, почему же в таком случае эти писцы и книгочеи охотно распространяли путем переписывания не только произведения, подобные Ершу Ершовичу или суду Шемяки, но и сказки о Еруслане Лазаревиче и Бове-королевиче, воспринимавшиеся на Руси не как «захожие повести», а как подлинно национальный фольклор.

На наш взгляд, все дело заключалось в том, что подлинно народные сказки являлись широко известным общенациональным достоянием, их знал и стар и млад; отличаясь простотой композиции и художественной формы, они целиком и полностью были рассчитаны на устное бытование и потому без предварительной записи хорошо укладывались в памяти народных рассказчиков в виде отработанных и количественно ограниченных сюжетных схем и традиционных словесных формул, лишь дополняемых подробностями импровизационного характера.

Пытаясь хотя бы предварительно объяснить причину скудости устных сказок в рукописных сборниках XVIII века, М. Н. Сперанский писал: «По-видимому, устная сказка в XVIII веке жила еще полной жизнью. Она была видом устной словесности, очень распространенным не только в низших слоях грамотного городского общества (не говоря о неграмотной крестьянской массе)».[63]

Иная картина встает перед нами, когда мы обращаемся к произведениям, заимствованным из литературных источников, в том числе переводных. Такие произведения менее закреплены, а то и вовсе не закреплены в устной передаче, нередко аллегоричны по содержанию, часто украшены рифмами, аллитерациями и т. п., либо обширны и многоплановы, как например сказки о Еруслане Лазаревиче и Бове-королевиче, запомнить которые во всех перипетиях не представлялось возможным. Отсюда и возникает вполне законное желание закрепить их на бумаге, тем более что для иных грамотеев эти занятия превращались в дополнительный источник заработка.[64] К тому же, естественно, читателя больше занимала литературная искусственная сказка, нежели устная, которая была «обычным развлечением не только в крестьянском быту, но и в мелкопоместном (деревенском), дворянском и мещанском (городском)».[65]

В этой связи, как нам кажется, будет не лишним привести неодобрительный отзыв безымянного рецензента «Санкт-Петербургского вестника» о трех «подлинно народных сказках»,[66] вошедших в сборник В. Левшина «Русские сказки».

«Из прибавленных писателем новых сказок, — писал рецензент, — некоторые, как-то: „О воре Тимохе“, „Цыгане“ и пр., с большею для сея книги выгодою могли бы быть оставлены для самых простых харчевень и питейных домов, ибо всякий замысловатый мужик без труда подобных десяток выдумать может, которые ежели все печати предавать, жаль будет бумаги, перьев, чернил и типографских литер, не упоминая о труде господ писателей».[67]

Вполне понятно, что сказки, подобные Бове-королевичу или Еруслану Лазаревичу, обычно не рассказывались, а читались, что и подтверждается мемуарами, эпистолярной и художественной литературой, начиная уже с XVII века.

«...все вы, — с явным укором пишет, например, И. Бегичев к С. Л. Стрешневу в письме от 40-х годов XVII века, — кроме баснословныя повести, глаголемые еже о Бове-королевиче и мнящихся вами душеполезные быти, иже изложено есть от младенец, иже о куре и лисице и о прочих иных таковых же баснословныя повестей и стихотворных писм, — божественных книг и богословных дохмат никаких не читали».[68]

Куратор Московского университета В. Е. Ададуров (XVIII век), пересылая акад. Миллеру «Сказки тысяча одной ночи» в переводе И. Богдановича, заявляет: «Кому не скучен Бова-королевич, тому и оные ночи не наскучат. Но как и сказки могут к читанию проиизвести привычку, так и оные повести как забаву, так и некоторую пользу в себе заключают».[69]

Отмечая, что в харьковской бурсе (конец XVIII века) очень трудно было достать что-либо из художественной литературы (книжных лавок в городе не было, а у частных лиц книги были большой редкостью), Я. В. Толмачев вспоминает: «Мне понятно и теперь — с какою жадностью студенты читали Полициона и Бову-королевича, перехватывая их друг у друга».[70]

В повести «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» приводится такое рассуждение одного из ее персонажей Петра Развратина: «Прочти деревенскому дворнику, который не выезжал из села своего и провождал в нем все время с одними писарями и девками, прочти ему Хераскова Россияду, он многого не поймет в ней; но сражения богатырей ему понравятся; прочти ему после приключения Еруслана Лазаревича, они ему также понравятся, и, может быть, нелепая сказка одержит в его уме преимущество над бессмертною поэмою».[71]

Помещик-самодур и невежда Самохвал, когда ему ставят в упрек, что он детей ничему не учит, «окроме ябеды», и потому от них никакой пользы не будет отечеству, отвечает: «Что за науки: я сам ничему не учен и ничего более не читал, как Бову-королевича, да Еруслана Лазаревича, да вить живу».[72]