Русские земли Великого княжества Литовского (до начала XVI в.)

Такова в самом общем виде была эволюция прямого обложения в Литовско-Русском государстве. Отметим, что вопрос об эволюции повинностей и налогов приобретает сейчас важное теоретическое значение. О характере формирования налогов и повинностей недавно была высказана следующая точка зрения: «Никакими конкретными данными не подтверждается бытующее представление о добровольном согласии одной части общества — подавляющего большинства непосредственных производителей — материально содержать (посредством приношений и даров) другую часть общества — военную знать, якобы вследствие развившегося сознания необходимости ее для защиты всего населения… Добровольные приношения как первичная форма налогов — миф буржуазной историографии…».[1268] Конкретно-исторический материал говорит о том, что мифотворчеством является скорее стремление увидеть в истории лишь одно насилие. В реальной жизни в истории формирования того или иного государства все было гораздо сложнее. Полюдье, дары и другие сборы — это именно добровольные платежи в пользу административной власти. Нельзя выводить только из насилия и военные повинности. Они были вызваны в первую очередь общественными потребностями, необходимостью выстоять в тяжелой борьбе с внешними противниками. Гораздо больше элементов насилия в установлении прямого обложения. Но не следует пренебрегать и тем фактом, что оно проявляется достаточно поздно и в результате внешнего по отношению к данному социуму, и даже этносу воздействия. Но главное, в чем сходна судьба и повинностей, и прямого обложения, — это их зависимость от развития крупного иммунизированного землевладения. Именно это и предрешило судьбу многих ранних повинностей и налогов в XV–XVI вв.

Очерк второй. От городов-государств к сословно-аристократической монархии

Для понимания эволюции государственного строя Литовско-Русского государства огромное значение имеет решение вопроса о «вальном сойме» — основном институте государственной власти в XVI в. Данное обстоятельство хорошо осознавалось в дореволюционной историографии. Не случайно там возникла оживленная полемика по этому вопросу. Историографическая ситуация настолько интересна и показательна, так многое может сказать сама по себе, что к ней надо присмотреться повнимательнее.

В 1901 г. с фундаментальным трудом на эту тему выступил М.К. Любавский.[1269] О его работе с восторгом отозвался специалист по истории Великого княжества Литовского второй половины XVI в. И.И. Лаппо.[1270] Однако уже в 1902 г. Увидела свет работа украинского исследователя Н.А. Максимейко, в которой он утверждал, что все «положения, высказанные автором (М.К. Любавским. — А. Д.) на пространстве этих двух глав (первых двух глав монографии М.К. Любавского. — А. Д.)… представляются ошибочными от начала и до конца».[1271]

Не столь резко, но по сути аналогично высказался и М.В. Довнар-Запольский.[1272] Маститый московский историк не остался в долгу. Ответив на критику М.В. Довнар-Запольского по поводу книги Н.А. Максимейко, он заявил, что она «одно сплошное научное недоразумение»[1273] и что последний писал ее в неспокойном состоянии духа. Н.А. Максимейко вновь атаковал. Он ответил статьей, обращенной к профессору М.К. Любавскому.[1274] Проблема эта продолжала волновать русских историков и в 20-е годы. Не случайно к ней обратился в одной из своих последних работ такой знаток западнорусской истории, как М.Ф. Владимирский-Буданов.[1275] Как видим, только одно перечисление работ, да и то не всех, свидетельствует об интересе историков к этой проблеме. Но каковы же были их взгляды?