Русский

Дверь в камеру загрохотала, и ввалились пятеро мужчин, наполнив тесное пространство тяжеловесными шумными телами. Двое набросились на Гребцова, срывая с него пальто, выламывая руки, нагибая лицом к скамейке. Третий сгреб его кудрявые волосы, ударил его голову о деревянное сиденье. Четвертый навел телекамеру с ярким лучом света, в котором было видно кривое от боли лицо Гребцова, его оскаленный кричащий рот, взбухшие жилы на шее. Пятый, с бритой головой, скинул куртку, оказался голым по пояс, с набухшими мускулами, на которых дрожала татуировка. Стал сдирать с Гребцова брюки. Тот хрипел, вырывался, истошно, как раненый заяц, кричал. Его ударили в затылок, оглушая, и Гребцов на время утих. Бритоголовый стянул с Гребцова брюки, так что стали видны его мускулистые ягодицы. Сам сбросил штаны, обнажив косматый возбужденный пах. С хриплым рыком надвинулся на Гребцова, наваливаясь на его ягодицы, отчего Гребцов очнулся, стал выгибаться, кричать:

– Сволочи! Убью! Отпустите!

Серж с ужасом смотрел из угла, как бьется Гребцов, как насильник с татуировкой свирепо, с хрипом и хохотом, толкает его в зад, и при каждом толчке Гребцов вскрикивает. И луч телекамеры освещает его кричащее, с выпученными глазами лицо, копну кудрей, зажатую в крепкий кулак, его голые, сотрясаемые от толчков ягодицы, косматый пах насильника.

Бритоголовый страшно зарычал, забился, затихая, наваливаясь на жертву. Отпал. Сплюнул. Вяло натягивал брюки. Остальные отпустили Гребцова, и он сполз вдоль скамейки на пол. Телекамеры продолжала снимать его надломленное тело, голые колени, дрожащее лицо.

– Ну, вот и ладно, – сказал тот, что держал Гребцова за волосы. – Это раньше ты был Ефим, а теперь ты Ксюша, в сраку долбанная! Подробности смотри в Интернете.

И они шумно вышли, захлопнув дверь.

Серж смотрел из угла, как Гребцов натягивает брюки. Надевает, не попадая в рукав, растерзанное пальто. Всхлипывает, шмыгает носом. Повернулся к Сержу.

– Ну, чего ты, чего ты смотришь?! – вдруг громко зарыдал, задрожал плечами, закрыл ладонями лицо, падая на скамейку.

Через некоторое время дверь опять загремела, отчего Гребцов стал отползать по скамейке в угол. В камеру вошел полицейский, наклонился над Сержем:

– Ну ты, псих чокнутый, выметайся! Пусть тебя в психушке лечат, а здесь для тебя койки нет!

Серж поднялся, и его выставили из участка на морозную улицу, где уже горели в темном небе сочные фонари, торопились люди, скользили машины, и город казался огромной глыбой светящегося льда.

У него был жар и озноб, и он блуждал по ночному городу, путаясь в улицах, не узнавая площадей, натыкаясь на освещенные здания, в которых с трудом угадывал знакомые церкви, колоннады театров, высотные дома. Город казался разноцветным бредом, словно в мозг вкололи ядовитую сыворотку, порождавшую галлюцинации и кошмары.

Ему чудилось, что кругом вырастают огромные разноцветные грибы на прозрачных ножках, сквозь которые к шляпкам сочатся едкие струйки света, призрачно переливаются, опадают зеленоватыми каплями, разбиваясь на невесомые брызги. Тянулись вверх прозрачные стебли, распускаясь в небе фантастическими цветами, ядовито-красными, золотыми, с шевелящимися злыми лепестками, вокруг которых воздух воспаленно светился. Извивались водянистые побеги, сквозь которые вверх проталкивались пузырьки отравленного газа, испарялись, зажигая в небе туманное млечное зарево.

Серж ощущал город как средоточие зла, порождающего невиданные формы, которых не могло быть на земле и которые бред приносил из других миров. Он двигался по другой планете среди таинственной жизни, которая была враждебна ему и воспринималась им как зло.

Он оказывался среди геометрических объемов, созданных бесчисленными искривлениями и преломлениями света. Лучи свертывались в спирали, разворачивались в гиперболы, создавали сферы и эллипсоиды, которые превращались в призмы и пирамиды. И все это меняло цвет, скользило, рассыпалось и складывалось. Формы, исчезая, издавали звуки боли, а нарождаясь, источали музыку страха и муки, словно рождение обрекало их на невыносимые страдания и неизбежную скорую смерть.

Сержу казалось, что он сходит с ума. Его разум попал в пространство, исчисляемое другой математикой, описываемое иной геометрией. Быть может, той, существование которой доказал великий отшельник и любитель лесных грибов Перельман. И не этими ли ядовитыми, голубыми и красными, «грибами зла» питался ученый, прежде чем доказал свою непостижимую теорему?