Русский ад. Книга вторая

Пиджак у Бурбулиса был какой-то странный, на размер больше, похоже, а рукава почти касались ногтей.

«Похудел, – догадался Алешка… – Напряжение, видно. Занудлив, конечно, – вытягивает из себя фразы, как факиры в старом цирке вытаскивали у себя изо рта длинные-длинные ленты, иногда с бритвами… – но ведь то, о чем говорит Бурбулис, это действительно умно, интересно, да и необычно… в общем-то…»

– Пошли!.. – Бурбулис схватил Алешку за руку и потащил его в комнату отдыха. – Пошли!

Алешка сразу обмяк, хотя и не думал сопротивляться. В этом порыве сейчас было что-то очень властное и возбуждающее; Алешка не мог не подчиниться.

– Суббота все-таки, – бормотал Бурбулис. – Давай-ка по капле!

В комнате отдыха стоял небольшой аккуратный шкафчик. Бурбулис открыл дверцу, но вдруг передумал и подошел к сейфу.

– «Вдова Клико»… – пробовал, нет?

Он открыл сейф.

– Смори!

Алешка понятия не имел, что такое «Вдова Клико», но заметил, что бутылка – уже почата, шампанского здесь на два бокала, не больше.

Так и получилось: по бокалу

Бурбулис облизнулся:

– Это лучшее вино в мире, мой друг. Давай на брудершафт? Смотри: локоть в локоть…так…так…ты пьешь, я пью. Выпили… – они выпили. – Теперь давай поцелуемся!

Бурбулис не успел подставить ему свои губы, Алешка с размаха чмокнул его в щеку

– Ну, как шампанское? – обрадовался Бурбулис.

– Приятно…. – смутился Алешка. – Приятно…

– Приятно?

– Да.

– Ну, хорошо, – Бурбулис опять потрепал его по щеке. – Пошли! Старичок, наверное, уже подкатил…

…Борис Александрович так боялся опоздать, что пришел минут на сорок раньше. И сразу откуда-то появился Недошивин: крутился в «предбаннике».

На самом деле Недошивин был убежден, что Покровский руководит ансамблем народного танца (он видел когда-то этот ансамбль в сборном кремлевском концерте). А тут – старик, завернутый в шары: у Бориса Александровича болела щитовидка, ему было предписано врачами постоянно носить подушечку-платок.

Подушечку он прятал под шарф, заправляя шарф в плечи пиджака… неудобно, конечно, а что сделаешь?..

Недошивин аккуратно выяснял у старика, чем же все-таки он занимается.

– Постановки делаю, – объяснил Покровский. Он был в отличном настроении и приготовился к серьезному разговору.

– Так мы коллеги… – легонечко урчал Недошивин.

В аппарате Геннадия Эдуардовича не принято говорить громко.

– Да ну?

– Здесь, батяня, в Кремле, тоже сплошные постановки!

– А что идет? – заинтересовался Борис Александрович; Большой театр только что отказался от Кремлевского дворца, слишком дорогая аренда. Дворец полностью перешел на хозрасчет и поэтому пустовал: начальники ломили такую цену за аренду зала, что дворец было проще закрыть, чем содержать, найти арендатора – хотя бы на один вечер.

– Что же здесь ставят, молодой человек?

– Да так, хрень разная, – сообщил Недошивин. – Сплошные постановки: загляделся – схавают! Сегодня Гамлет, завтра труп. Хорошо, что я в этом уже прожарился.

– А…

– Вот так, батяня, и живем. Кроилово ведет к попадалову Понимаешь? Хуже, чем у Шекспира. В застенке сидим, короче.

– Где? – обмер Борис Александрович. – Где, простите?

– В застенке. Ну, за стеной… за кремлевской, – объяснил Недошивин. – В застенке.

– Да-а…

– Вот так, дорогой…

Он в сердцах махнул рукой и вышел в коридор.

Старость редко бывает красивой. Особенно в Москве. Русский человек вообще не любит жить, в старости – тем более.

Старость тех, кого Борис Александрович хорошо знал, кого уважал, была удивительной: старость Рихтера, Козловского, Семеновой, Рейзена, Мравинского…

Анна Андреевна Ахматова говорила Борису Александровичу, что Пастернак в старости был так красив, так… молод, что с молодым Пастернаком его просто невозможно сравнивать!

А сама Анна Андреевна? Царица. Бедно, очень бедно жила, но какое величие! Однажды, у кого-то в гостях… где это было? У Рихтера? У Ардова? Анна Андреевна обронила… ну, нечто дамское… что-то там предательски лопнуло, какая-то резинка, и это дамское… свалилось на паркет.

Анна Андреевна небрежно, ногой, откинула тряпку под стол и как ни в чем не бывало продолжала беседу: ничто не помешает разговору, если это разговор!

Последний раз Борис Александрович был в Кремле в 49-м. У Сталина.

Другие начальники – Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев оперой не интересовались. Правда, вечером 31-го декабря Раиса Максимовна любила посмотреть «Щелкунчика» вместе с детьми и скучающим Михаилом Сергеевичем, но оперу она тоже не любила.

– А что будэт ставить Ба-альшой театр? – Сталин всегда начинал разговоры с конца, у него не было привычки торопиться.

– «Риголетто» и «Псковитянку», – доложил Борис Александрович.

– Ха-рошая музыка, – одобрил Сталин. – Ска-жите… а идут у вас «Борис Годунов» и «Пиковая дама»?

– Нет, – насторожился Борис Александрович. – Сейчас не идут, Иосиф Виссарионович.

– А ха-рашо бы… – Сталин прошелся по кабинету. – Сначала «Годунов», а па-том – «Риголетто». Ба-альшой театр – национальный театр.

Русский театр. Как без «Годунова»? Я правильно говорю, товарищ Лебедев? – Сталин повернулся к министру культуры.

– Так точно, товарищ Сталин! – вскочил Лебедев. – Мы учтем.