Русский ад. Книга вторая

– Ска-жите… – продолжал Сталин. – Ата-варищ Поровский член партии?

Лебедев побледнел.

– Никак нет.

Стало тихо и страшно. Все молчали. Сталин опять прошелся по кабинету, потом внимательно посмотрел на Покровского:

– Это ха-рашо, та-варищи. Он укрепляет блок коммунистов и беспартийных товарищей…

Разговор как разговор. Вроде бы ничего особенного.

Борис Александрович помнил его всю жизнь.

Сталин, Сталин… – каждый человек, каждый, певцы Большого театра и крестьяне в далеких деревнях, полководцы, маршалы и рядовые солдаты, директора заводов, инженеры и просто рабочие в цехе – все чувствовали его присутствие[1].

Как-то раз Алешка спросил Бурбулиса, как он относится к Сталину

В ответ получил недоуменный взгляд. Алешка тут же перевел разговор на Гайдара.

– То, что Гайдар провел свое детство в Свердловске…

– …на улице Чапаева… – кивнул Бурбулис. – Часто приезжал…

– …сыграло роль в назначении его и.о. премьера?

Бурбулис задумался.

– Ну… знаешь… Ельцин увидел молодого, решительного человека, – сказал он после долгой паузы, – способного брать на себя ответственность.

Он опять замолчал; в диалогах Бурбулис часто подолгу молчал: думал, подбирал самые точные слова.

– Символично, конечно, – продолжал он. – что реформатор, представленный Ельцину, – внук Аркадия Гайдара. Президент, Алеша, тоже создал «тимуровскую команду», способную заботиться о бабушках и дедушках, то есть о народе. И о нравственном климате в обществе.

«Гайдар – потомок Бажова, Ельцин – Свердловск, Бурбулис – Свердловск… – прав царь Петр, – думал Алешка, – в России и небываемое бывает. Три богатыря. Землячество!»

Как прошло само знакомство с Борисом Александровичем, Алешка не разглядел: Бурбулис стремительно вышел в приемную – старику навстречу, Алешка поскромничал, остался в его кабинете. Через открытую дверь ему показалось, что Бурбулис быстро протянул Покровскому обе руки, а Борис Александрович неловко сунул в них свою ладошку

– Алексей Арзамасцев. Наш сотрудник, – представил его Бурбулис.

– Как молод! – удивился Борис Александрович.

Старику за восемьдесят, а рукопожатие крепкое.

– Недостаток, который быстро проходит, – ухмыльнулся Бурбулис. Почему-то он очень любил эту фразу

– Тридцатилетних Сталин назначал наркомами, – напомнил старик.

– Так других перестреляли, Борис Александрович.

– Не только: революция всегда доверяет молодым.

– А это верно, очень верно…

Борис Александрович чувствовал совершенно особое расположение к этому человеку

– Был 41-й, конец октября… – у старика то и дело съезжали на нос очки, он конфузился и очень смешно возвращал их на место. – Самое страшно, знаете ли, время. Паника вроде бы уже прошла, – он опять поправил очки, – паника была раньше: 15,16,17 октября, когда из Москвы бежали все, кто мог, – все! Три дня, когда мы, Советский Союз, проиграли войну…

А из тех, кто не побежал, многие были уверены, что Москву Сталин сдаст. Хотя вокруг Москвы семь водохранилищ, очень много шлюзов, такой город трудно сломать.

Ходили слухи, что Сталин открыл шлюзы. Я не знаю. Нам не говорят. Но ведь это он приказал взорвать Днепрогэс. Об этом тоже не говорят. А Днепрогэс, когда армия ушла, был взорван. Погибли тогда 20 тысяч жителей. Советских людей. Все деревни вода снесла. 20 тысяч – не жалко! Только немцев в Москве многие ждали. Я не о рабочих, разумеется, я об интеллигенции. На Арбате появился огромнейший плакат: «Добро пожаловать!» Он провисел шесть часов. Приветствие Гитлеру. Снять было некому!.. – вы, вы представляете?..

Бурбулис ласково смотрел на старика. Ждал, когда старик закончит или остановится.

– И впереди всех, кстати, бежали коммунисты. Евреи не бежали. Не все. Коммунисты бежали. Вот вы, молодые люди, – улыбался Борис Александрович, глядя на Бурбулиса и Алешку. – Вы точно не догадываетесь, почему Москва позже всех городов в СССР стала городом-героем? Помните… была странная такая традиция: награждать города орденами? – Я отвечу. Я знаю. Потому, что Москва в октябре 41-го вела себя плохо. Так говорил Сталин. Когда? Кому? Эйзенштейну!

В Европе у многих оставались родственники. Бежали в революцию. У нас в Большом Самосуд собрался ставить «Лоэнгрин». Специально для Гитлера, вот так. И сразу, хочу сказать, появляются «знающие люди». Мусоргский называл их «пришлые». Откуда берутся? Никто не знает. Приходят, и все. Начинают шептать: «Гитлер, он же не взорвал Париж, значит, и Москву не взорвет. Он – против коммунистов, но не против России, скорее Сталин Москву взорвет», и – т. д.

Старик задумался. Бурбулис тоже молчал: он, похоже, не знал какие-то подробности.

– Короче говоря, вожди натерпелись страха с Москвой! А меня, – продолжал старик, – правительственной телеграммой… за подписью наркома, между прочим, – Борис Александрович поднял указательный палец, – вызывают из Нижнего. В Большой театр! На работу. Ставить оперу!

– Жизнь умирала, оставаясь жизнью… – протянул Бурбулис, но старик его уже не слышал; он ушел в себя, и ему очень хотелось рассказать «молодым людым» всю свою жизнь – сразу и всю.