Русский Афонский отечник ХІХ-ХХ веков

...Улучив минуту, я снова удалился с отцом Феодосием, посвятившим мне целых два часа для личного собеседования.

Никогда, конечно, не забуду я этого разговора, оставившего неизгладимый след в моей душе на всю жизнь. Содержание и сущность ее я позволю себе, по вполне понятным причинам, оставить в тайне даже от моих дорогих читателей, ибо вся моя беседа со старцем касалась вопросов исключительно моей личной жизни. Но как видел и как понимал отец Феодосий эту мою жизнь, протекающую от него столь далеко, среди мiрской суеты!.. Какие простые и в то же время мудрые советы преподал он мне из глубины своего афонского уединения!..

И тогда только понял я, какое великое благо представляет собой для христианского мiра подлинное отшельничество и старчество во Христе, каких духовных высот могут достигнуть его истинные и достойные служители!

Затем отец Феодосий повел меня в свой крошечный храм-пещерку, и я простоял в нем всю вечерню, которую только чувство христианского благоговения не позволяет назвать сказочной, настолько сильно было своеобразное восхищение, охватившее все мое существо в минуты этого редкого богослужения.

Церковка, прилепившаяся к скале, не превышала 4–5 шагов в длину и ширину по своим размерам, гнездилась высоко над крутым скатом. Но что за чувства и настроения владели сердцем во время моей молитвы в этом храме!..

Когда вечерня закончилась, я не мог удержаться, чтобы не побеспокоить старца новой просьбой еще побеседовать со мной, что он и исполнил с прежней охотой и любовью.

Мы уселись у входа в келейку старца и, глядя на море и прильнувшие к скалам около каливы, стали беседовать как очень давние знакомые и друзья.

Я обратился с вопросом к отцу Феодосию: возможно ли спастись, живя в мiру?..

Выслушав мой вопрос, старец немного задумался, а затем ласково сказал:

„В этом случае повторю лишь слова моего учителя, оптинского старца, который на подобный вопрос мудро ответил, что в своих решениях нужно руководствоваться здравым рассуждением, основывающимся на заповедях Господних... Но при этом нужно помнить, конечно, что и все добродетели крайне нужны тем, кои ищут Бога. Но мы знаем и то, – продолжал старец, – что многие измождали свои тела, удалялись в пустыню, усердно ревновали о трудах, любили нищету и, несмотря на все это, падали, склонившись во зло, и делались достойными осуждения. Причина этому, что они все не обладали добродетелью рассуждения и благоразумия, ибо эта добродетель направляет человека по прямому пути и удерживает его от уклонения.

Рассуждение есть око души и ее светильник... Рассуждение есть поэтому и главная добродетель, по определению святого Антония Великого, а потому нужно руководствоваться здравым рассуждением, основывающимся на заповедях Господних и на любви к ближним... Удалившись от мiра и покинув семью, человек далеко не всегда находит покой душе своей. Подвиги нищеты и самоотвержения могут привести к гордости и осуждению других и этим только отдалить от Бога... Вернитесь в дом свой, помогайте по усердию бедным, соблюдайте уставы Святой Церкви – и получите желанный мир в душе, и будете жить во славу Божию...“ – таков совет высокой и практической мудрости преподан был мне, святогорскому паломнику». [599]

Последние дни отца Феодосия и его смерть детально описал в своем дневнике отец Никодим: «Заболел старец, и я все время был занят с ним, и дневник писать некогда было, и так до смерти его 2 октября 1937 года. Так и после смерти старца как некому было показывать свой дневник, то я и прекратил писать его.

Болезнь старца началась с простуды. В своей безмолвной каливке он писал жития святых ежедневно, по два часа в сутки. Комнатка-то его маленькая, и потолок в ней низкий, после полудня воздух в ней нагревается, и старцу становилось душно. Чтобы избегнуть этой духоты, старец открывал два окна, одно против другого, делал сквозняк и на этом сквозняке просиживал по два часа, от этого и простудился. Простуда перешла внутрь, и открылась болезнь в желудке, а затем перешла в грудь, под ложечку. И пред кончиной старец за час до смерти, по прочтении мною молитв ко причащению приставил уста свои ко мне и шепотом сказал: „Лобызаемся“, – и мы поцеловались в знак прощения. Благословляя меня, он сказал: „Господь да благословит тебя, чадо, и укрепит, и сохранит, и в крайней нужде поможет“. И кивком головы дал мне знак поторопить духовника, совершавшего Литургию, поскорей прийти, чтоб не опоздать до смерти причастить его.