Русский балет Дягилева

Совсем иначе делается это в новом, «дягилевском» балете. Собираются художники, композиторы, балетмейстеры, писатели и вообще люди, стоящие близко к искусству, и сообща обсуждают план предстоящей работы. Предлагается сюжет, тут же детально разрабатывается. Один предлагает ту или иную подробность, пришедшую ему в голову, другие или принимают, или отвергают ее, так что трудно установить, кто является настоящим автором либретто в этом коллективном творчестве. Конечно, тот, кто предложил идею произведения; но поправки, разработка, детали – принадлежат всем. Затем коллективно обсуждается характер музыки и танцев… Вот почему является единство художественного замысла и исполнения[381].

В среде танцовщиков также царил неформальный стиль общения. Бенуа писал:

Репетиции были настоящим волшебством. С самого начала установилась атмосфера дружеского и активного сотрудничества. Какое завораживающее зрелище представлял собой театральный зал, когда молодежь, не занятая на сцене, стремилась увидеть спектакль… Это во многом напоминало первую репетицию «Павильона [Армиды]» в Императорском училище, но атмосфера здесь была совсем другой. В императорской école de danse была строгая официальная обстановка… Здесь… не было ни капли бюрократии или официоза, наши встречи были очень неформальными и радостными[382].

Атмосфера подлинного профессионализма и общих устремлений царила во всей труппе. Бронислава Нижинская, тогда еще танцовщица кордебалета, вспоминала о «настоящей взаимопомощи», которая возникла между танцовщиками:

Мы старались помочь друг другу, указывали на ошибки и пытались вместе исправить их… Мы, более молодые артисты, пытались внушить своим старшим товарищам, что обычай надевать на сцену собственные украшения… может повредить художественному облику спектакля. К нашей радости, они с готовностью согласились с этим[383].

Для артистов, воспитанных в лоне императорских учреждений, вызов, брошенный студией Дягилева, – назовем его экспериментальные попытки этим термином, взятым у Станиславского, – оказался неожиданным и рискованным. Подвижная по структуре, гибкая в направлении развития, дягилевская студия предлагала непреодолимо привлекательную альтернативу бюрократии и конформизму императорского искусства. Бенуа провел в Императорской академии художеств лишь несколько месяцев, но этот опыт повлиял на всю его жизнь. С тех пор у него сохранилось, как писал он сам, «[отвращение] к миру канцелярщины, которая как будто намертво привязалась к искусству», от чего «любой вид “государственной службы” стал [казаться] совершенно невыносимым»[384]. Эту глубокую антипатию к миру официального искусства, в который, добавляет Бенуа, ему пришлось войти «по материальным соображениям», по меньшей мере частично, разделял и Дягилев. В переходные периоды – например, во время Первой мировой войны – он полностью переформировал свою труппу, превратив ее в студию, где социальные различия были нивелированы, и работа стала вестись коллективно. То, что Русский балет распался после смерти Дягилева, свидетельствует о том, насколько сильна была идея студии в его представлениях: он никогда бы не уступил давлению тех, кто стремился внести бюрократию в работу его труппы.