Русский Бокондо

Вечерами, если выдавалась свободная минута, приходил Василий Тимофеевич. С расспросами не приставал, больше говорил сам, вспоминал родную Волгу, Питер, где учился на врача. Откровенно признался, что из-за своего беспокойного нрава не может долго усидеть на одном месте. Когда услышал, что появилась возможность поехать в здешние места, согласился сразу.

Да, сейчас в России о бурах и их войне с англичанами все только и говорят. На улицах песню «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне» чуть ли не каждый шарманщик исполняет. В цирках представления дают под названием «Южноафриканская война», со слонами, верблюдами и стрельбой. В Нижнем один трактирщик свое заведение назвал «Преторией» и над стойкой шкуру зебры повесил, так от посетителей отбоя не стало.

Ну, а если серьезно, то по всем российским городам идет сбор пожертвований для помощи бурам, формируются отряды Красного Креста и отправляются в далекую Африку. Врачи и медсестры из Санкт-Петербурга, Москвы и других городов уже работают и в Трансваале, и в Оранжевой Республике. Конечно, не они одни, приехали медики и из других стран.

Работы, к сожалению, хватает всем — раненые поступают непрерывно. Попадаются среди них и английские солдаты, которых буры подбирают на поле боя. В этом госпитале есть еще две русские медсестры, Клавдия и Людмила. Сказали, что своего земляка выходят сами. Даже чернокожим санитарам, на которых в здешних госпиталях лежат все вспомогательные работы, не разрешают к нему и близко подходить…

Как-то Василий Тимофеевич осторожно поинтересовался, какими судьбами занесло Николая так далеко от дома. Пришлось взять грех на душу и повторить ту историю, что в свое время рассказал Кузьме. Неизвестно, с какими подробностями услышали ее медсестры, но на следующий день белокурая толстушка Клава с явным неодобрением, как на провинившегося школьника, смотрела на своего пациента. Не сдержалась и даже что-то проворчала о мужском легкомыслии.

Ее подруга Людмила странно взглянула на Николая, чуть заметно повела темной бровью, насмешливая искорка мелькнула в ее карих глазах. Во время перевязки, наклонившись, тихо промолвила:

— Как не стыдно на себя наговаривать? Я же вас сразу узнала. Помните встречу в Дурбане?

— Так это вы? — изумился Николай.

Трудно было узнать в этой статной красавице растрепанную девчонку, что стояла в жалкой кучке русских эмигрантов, спасенных с затонувшего парохода.

— Как вы здесь очутились? Где ваш отец?

— Мы из Дурбана в Йоханнесбург перебрались, папаша нанялся на стройку, стал хорошо зарабатывать. Но однажды простыл, долго болел, потом скончался. Я как пришла в больницу за ним ухаживать, так там и осталась, а тут и война эта началась.

— Вы меня простите, узнал не сразу. Сейчас вспомнил, вы из Орла…

— Ах, оставьте. Только больше не рассказывайте сказки о непутевом волоките, который всю казну эскадры на букеты испанской танцовщице истратил и сбежал в Африку копать алмазы. Помню, в Дурбане я сама слышала, что вы второй магазин собираетесь открыть, да и деньги вы нам передали немалые. Кстати, тогда вас по-другому величали.

Ох, умная девка. А глаза-то, глаза… Чего уж тут скрываться! Операция в Кейптауне закончилась, пора выбираться из Африки. Назвал свое настоящее имя и добавил:

— Я действительно офицер российского флота, нахожусь при исполнении. Православный и холостой. Для местных же я Питер Крейн, оружейник. Такое занятие огласки не требует. Вот и все, что могу сказать вам, Людмила.

Девушка ласково улыбнулась.

— Верю, а что до тайного, то пусть оно останется при вас, Николай. Отдыхайте.

Только обстановка полевого госпиталя мало подходила для отдыха. Днем солнце нагревало палатки так, что становилось нечем дышать, — хотя санитары и поднимали полотнища палаток, чтобы иметь какое-нибудь движение воздуха. Ночью становилось холодно, и раненых укрывали всем, чем можно. Каждый раз Николай натягивал на себя «балаклаву» и с благодарностью вспоминал подарившего ее лекаря.

Но уснуть не давал не только холод. На койке, что стояла у входа в палатку, несколько ночей хрипел молодой австралийский солдат с простреленной грудью. Его полк прислали на помощь английской армии, но для этого парня война уже закончилась. У его койки постоянно суетились врачи и медсестры, и чтобы не очень беспокоить других раненых, завесили ее простыней. Однажды утром простыня исчезла, а койка оказалась пустой. В тот же день на ней оказался другой раненый.

Близкий запах крови и ран, стоны покалеченных людей волновали обитателей окрестных лесов. Уже в сумерках, а потом и всю ночь с горных склонов доносились душераздирающий хохот гиен и визгливый лай шакалов. Несколько раз мощный львиный рык льва прокатывался над долиной, и тогда хор падальщиков на минуту-другую стихал.

Как-то днем раздался истеричный крик всегда такой спокойной и доброй сестры Гертруды, уже немолодой немки, которая целыми сутками дежурила возле тяжело раненных.

— Убейте его! Застрелите эту гадкую птицу!

Прозвучал пистолетный выстрел, и послышалось тяжелое хлопанье крыльев.