Русский декамерон, или О событиях загадочных и невероятных

Когда наступила советская власть, деда несколько раз пытались арестовать и даже расстрелять. Это потому, что он был внешне похож на белогвардейского генерала Кауфмана, и потому, что он нагрубил (сказал правду) местному партийному вождю Нестору Лакобе. Но Господь спасал его каждый раз. Умер Дмитрий в глубокой старости в 1960 году.

Мы с мамой на следующий же день выехали в Сухуми и прибыли как раз к панихиде, которая состоялась в Доме литератора. Меня, да и не только меня, поразило, как выглядел дедушка — лицо розовое, ни одной морщинки, как живой спящий человек. При том, что он болел диабетом почти сорок лет, а под конец жизни практически ослеп и оглох. И внешне выглядел он неважно — совершенно высохший, бледный старик. А тут — помолодевший и румяный! Бабушка никак не могла успокоиться — она говорила всем и каждому: «Посмотрите на него, как он выглядит — ни одной морщинки!»

На следующий день гроб перенесли в здание театра им. Самсона Чанба, что в центре Сухуми, на набережной Руставели. Два дня проходили панихиды в здании театра, народ шел непрерывным потоком. Казалось, во всем Сухуми, во всей Абхазии нет столько людей, сколько проходило мимо его гроба.

И характерно еще одно: хоронили деда в Сухуми, а ночевали мы с мамой, как и все близкие родственники, в загородном доме в Агудзера. По дороге мама захотела купить цветы на похороны. И вот парадокс — в конце апреля, когда в Абхазии цветет все, когда цветы можно собирать с любого куста, с любого дерева — цветов в продаже не оказалось.

— Вы что не знаете, где сегодня все цветы? — сурово спросила нас продавщица. — Все цветы сегодня у Дмитрия Гулиа, и ничего больше не осталось!

Во время панихиды и митинга на центральной площади Сухуми вдруг заморосил небольшой дождик. И люди мигом догадались снять с магазинной витрины гнутое стекло и покрыть им открытый гроб.

Похоронили деда в саду филармонии в центре Сухуми. В подготовленной бетонированной яме был заготовлен массивный железный ящик, погруженный в расплавленный битум — гидроизоляцию. Гроб стали опускать в этот железный ящик и обнаружили, что он не проходит по длине. Тут же отпилили в ногах небольшую полоску дерева, и гроб прошел в ящик. Железный ящик покрыли железной же плитой, которую несколько сварщиков приварили к ящику толстым и плотным швом. Сверху уже закрытый ящик снова залили битумом, а затем — бетоном.

Бабушка при этом постоянно спрашивала у моего дяди Жоры, своего сына:

— Для чего это, Жорочка, для чего так сильно закрывают?

— Мама, это же на тысячелетия! — скороговоркой отвечал взволнованный Жора.

Позже на могиле деда установили гранитный бюст. Дед изображен этаким энергичным красавцем-мужчиной в галстуке. В жизни же он был сутулым, нерешительным в движениях, а в галстуке я лично его никогда не видел. Конечно, хорошо, что у народного поэта такой энергичный и жизнерадостный вид. Как у Гоголя на Гоголевском бульваре в Москве — он там стоит веселый и жизнерадостный! Но у Гоголя есть и другой памятник — в сквере на Арбате, более «естественный». Так и у моего деда есть памятник в Тбилиси в районе Ортачала: дед сидит в кресле, у него задумчивый и сосредоточенный вид. На мой взгляд, этот памятник больше похож на реального Дмитрия Гулиа. Кстати, памятник цел, и слухи о том, что его снесли грузины во время грузино-абхазской войны, не обоснованы.

Вот и все про мою печальную телепатию. Дальше, как я и обещал, будет все веселее и веселее.

ВНУШЕНИЕ В ГЛАЗА

Я с детства увлекался гипнозом, даже научился вводить своих товарищей в гипнотический транс. Помогла мне в этом брошюрка «Сон и гипнотизм», выпущенная вскоре после окончания войны в серии «Библиотечка солдата и матроса».

Я всерьез увлекся гипнозом, считая его могущественным и таинственным явлением, средством подчинения людей своей воле. Ведь можно было выделывать со своими школьными товарищами черт знает что, причем при наблюдателях из нашего же класса. Усажу, бывало, в затемненную комнату кого-нибудь, сам сажусь напротив, беру в руку блестящую чайную ложку, держу ее перед глазами подопытного и начинаю нудно бормотать:

— Тебе хочется спать, тебе очень хочется спать! Блестящий предмет в моей руке мешает тебе, он слепит тебя, но ты закроешь веки, и тебе станет хорошо! У тебя тяжелеют веки, глаза слипаются, тебе тепло и уютно — ты спишь! Спать! — приказываю я, и подопытный «кролик» засыпает.

— Ты — собака, — продолжаю я, — ты мой сторожевой пес. Вот идет чужой. Чужой! — почти кричу я, — а ну, облай его, напугай чужого!

— Гав, гав, гав! — вяло, с закрытыми глазами, облаивает «чужого» подопытный.

— Молодец! — хвалю я его. — А ну, теперь лизни мне руку, ты же мой верный пес! — приказываю я и тычу подопытному в нос руку. Тот покорно лижет руку с умильной улыбкой на лице, и кажется, будь у него хвост, то он подобострастно завилял бы им!