Русский флаг

Теперь недруги получат великолепную возможность отплатить ему. Если двор и морское ведомство, после длительных размышлений, в конце декабря или в январе потребуют у Муравьева, чтобы суда, зимующие в Петропавловске, ушли ранней весной, эвакуировав порт, он не сумеет предотвратить катастрофу. Он не успеет вовремя предупредить Завойко, и суда, скованные льдом в Авачинской губе, станут добычей врага. Тут нет ни удобных дорог, ни телеграфных аппаратов, чтобы передавать в отдаленнейшие пункты России запоздалые веления сановников. Уже и теперь трудно сыскать человека, который достиг бы Камчатки до наступления весны. Кто сумеет в три месяца покрыть восемь тысяч верст по труднопроходимой, дикой местности, подняться вверх вдоль берега Лены, достичь Якутска, Охотска, проскакать вдоль безлюдного Охотского побережья, обогнуть необъятную, изрезанную шхерами Пенжинскую губу, пройти всю Камчатку - все это в пургу, на лошадях, на оленях, на собаках? Кто не бывал в этом краю северных ветров, снежных буранов, морозов, обжигающих словно каленое железо, в краю слепящих белых просторов, обледеневших заструг, кто не испытывал жуткого чувства тоски и одиночества в бескрайной тундре, где человеческие поселения разделяют триста - четыреста верст молчаливого безлюдья, где нет надежды добраться до теплого очага раньше чем в три-четыре дня, - тот не может представить себе, что значит подобное путешествие. Отправляясь в дорогу, невозможно быть уверенным в благополучном возвращении.

Муравьев подозревал недоброе. Если бы Петербург внял его просьбам, курьер должен был бы уже привезти высочайшее повеление, приказы, инструкции. Могли задержать Максутова (теперь Муравьев злился и на него, напрасно он поддался обаянию этого мальчишки и поторопился отправить письмо Завойко), но дело не терпело задержки. Каждый день проволочки новый и все более убедительный аргумент за эвакуацию порта, за оставление Петропавловска, за предложение Невельского. Если этого не понимают или не хотят понять в морском ведомстве, полагая, что у них есть еще свобода выбора, то он понимает всю абсурдность такой позиции. Пройдет еще две-три недели, и никто уже не сумеет помочь Завойко даже добрым советом: английские суда из Америки и Гонолулу появятся прежде, чем Петропавловск подготовится к эвакуации.

И когда столичный курьер на взмыленной тройке привез награды защитникам Петропавловска - высочайший приказ и чемодан орденов, а о дальнейшей судьбе порта не было сказано ни слова, Муравьев принял решение. Он отправит курьера к Завойко с приказанием покинуть Петропавловск в первые же дни навигации, чтобы предупредить бдительность неприятеля.

Решение рискованное и смелое. Он превышает свои полномочия. Такие вопросы не решаются губернаторами, нужен приказ Адмиралтейств-совета, повеление генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича, высочайшее одобрение. А что, если Петербург потребует защиты Камчатки? Курьера уже не остановишь. Каким бы ни было повеление царя, Завойко выполнит не его волю, а распоряжение Муравьева.

Риск подхлестывал энергию Муравьева. Он готов держать ответ за свои разумные поступки, - ему ведь не впервые выходить из сложного положения.

Жаль оставлять Петропавловск! Разве не он донимал Петербург донесениями о Камчатке, о достоинствах Авачинской губы и важности, именно военной, этого пункта для России?! Ему напомнят это теперь, после самовольного решения эвакуировать порт и оставить полуостров беззащитным. Петропавловск опустеет. Земля, ставшая могилой для врага, встретит его хмурым безмолвием. Но заманчиво и другое: Муравьев впервые по-настоящему, в военных целях использует Амур, из-за которого ему тоже досталось немало. О письме Невельского никто не знает. При удаче честь смелого спасительного решения будет приписана всецело ему. Это еще теснее свяжет его имя с Амуром.

В официальных случаях Муравьев рыцарственно отказывался от славы открывателя Амура, уступая ее тому, кто более всего достоин ее, - Геннадию Невельскому. И вместе с тем молва о том, что именно ему принадлежит решающая роль в этом предприятии, приносила Муравьеву большее удовлетворение, чем многие административные начинания, которым он поначалу придавал немалое значение.

Перо плохо повиновалось Муравьеву. Рука ныла сильнее обычного. Каждая фраза письма, прямо противоположная тому, что он недавно писал Завойко, рождала боль и злость, мешавшие плавному течению мысли. Он потребовал дежурного чиновника и почти обрадовался, увидев перед собой массивные стекла очков и старческий, по-рыбьему выдвинутый вперед рот помощника правителя канцелярии. В его присутствии к Муравьеву быстро вернется необходимая холодность, полупрезрительное отношение к миру и людям.

Муравьев диктовал, расхаживая из угла в угол, с отвращением посматривая на кривившиеся от усердия губы чиновника.