Русский крест: Литература и читатель в начале нового века

При чем тут «Литературная матрица»?

А вот при чем: это тоже групповое явление и коллективный протест. В данном случае – против того унизительного положения, в которое поставлена литература. Реакция на отмену выпускных экзаменационных сочинений в средней школе.

Как-то раз после очередного цикла лекций о русской литературе в американских университетах я привезла в Москву сочинения студентов, изучающих русский язык и литературу. Сочинения были серьезными, трогательными, иногда вызывавшими улыбку; студенты в меру своих сил и понятий пытались осмыслить эти «икону и топор» [57] , этих «ежа и лисицу» [58] – не всё и не всем удавалось, но все (надо отдать должное) старались.

Отсутствие экзамена по русской литературе в формате сочинения ведет не только к закреплению устойчивой неграмотности. Будут писать (да и пишут уже) «аффтар жжот» безо всякого вызова. Или – вообще не писать (а зачем?). Читать перестанут в принципе (да и сейчас – угрожающе падает количество и качество чтения). Прагматическое – могу выразиться и посильнее – время: а зачем читать, какая от чтения худлитературы польза?

О пользе, правда, спор давний: еще Добролюбов все о пользе пекся, а Достоевский яростно возражал ему в знаменитой статье «Г-н – бов и вопрос об искусстве». Спорили-спорили, а теперь наследуем Чернышевского с Добролюбовым: сапоги важнее Шекспира. И поэта с его «Шепотом» и «робким дыханьем», ежели он выйдет к согражданам на следующий день после землетрясения со своим шедевром, просто не заметят. И никакого памятника эти потомки тех, которые не будут писать сочинений, ему не поставят.

И никакого – «и долго буду я любезен…»

И никакого «читателя в потомстве».

Так что, возвращаясь к «Матрице»: это еще и жест сопротивления, и жест актуальный. Русские классики остались в школьной программе – «так надо их читать или не надо? И если надо – то зачем?» (из вступительной заметки составителей).

Читать надо, – коллективный ответ составителей и авторов двухтомника, – потому что книги «собраны из мыслей и фантазий, сомнений и откровений, любви и ненависти, наблюдений и разочарований живых людей (…) Люди эти, коль скоро человечество помнит о них десятки, сотни лет, были людьми исключительными».

Объяснение, на мой взгляд, слабое.

Читать действительно надо – но не потому, что люди, написавшие эти книги, «исключительные» (тогда следует очередной и не очень глупый вопрос: а вас-то, дорогие участники сборника, то бишь писатели современные, – надо читать? вы – точно «исключительные»? проверки временем ведь вы еще не прошли). А потому, что чтение развивает душу, сердце и мозг – иначе человечество застряло бы в неандертальстве; именно искусство, книги подняли и сформировали человека. (Именно она, худлитература, развивает, потому что, читая, человек не только складывает буквы, как Селифан в «Мертвых душах», но и воображает, разыгрывает в своем сознании, разворачивает целые индивидуальные миры-представления; без этого качества человек никто, звать его никак и никаких открытий, изобретений, улучшений, никаких планов, проектов… Вот зачем читать – чтобы развивать воображение и сочувствие, а не просто напитываться «мыслью, которая разрывает сознание, не умещаясь в мозгу, и выплескивается вовне, в тексты» – из той же пафосной вступительной заметки.)

Затея сборника – зайти в русскую классику не с филологического крыльца. Затея сама по себе мне вполне симпатичная, – но зачем противопоставлять это филологии? философии? Мол, «написаны эти романы были не для того, чтобы несколько ящиков в библиотечном каталоге…» и т. д. Но вот имена – Бахтин, Тынянов, Эйхенбаум, Томашевский, Лидия Гинзбург, Аверинцев, Гаспаров, Чудаков. Зачем одних (замечательных в том числе, выдающихся), филологов, противопоставлять другим (иногда совсем не замечательным и не выдающимся), писателям? «Каждая статья этого сборника – опыт настоящего чтения, чтения всерьез». Ну а Борис Эйхенбаум писал свою статью «Как сделана „Шинель“» не всерьез? Андрей Белый, который сочинил, может быть, лучшую свою книгу «Мастерство Гоголя», – всерьез или не всерьез прочитал Гоголя? Да и книгу писал – как поэт, как прозаик или как филолог?

Не надо никого презирать (тем более – филологию) и не надо противопоставлять один вход другому.

Надо просто – сочинить рядом с филологией свое и по-своему.

Составители и авторы сборника это попробовали. Что получилось?

Двухтомник обращает незамыленный (представляю, в какую степень негодования могут впасть учителя-консерваторы) взгляд на русскую классику, на нашу общую «златую цепь на дубе том». Идея – неоригинальная; во Франции лет тридцать тому назад она уже была осуществлена: там вышел трехтомник о французских классиках, написанный (так же, по именам) современными французскими писателями. Каково отечественное исполнение?

Сначала весьма раздражает насильственное осовременивание классики разными новыми, не характерными для того времени понятиями и словечками.

Как бы заигрывая с аудиторией: «панк» – Чацкий. Ну какой из него панк, помилуйте. Автор эссе о Грибоедове, открывающего двухтомник, «Космическая карета, или Один день панка» Сергей Шаргунов не знает, кто такие панки? Да, он из нового, следующего за панками поколения, путается. Кстати, в новом путаницы всегда больше, чем в старом, – еще не устоялось. Да и помнится близлежащее хуже, чем удаленное (эффект не только возрастной).

«Панк», потом весь этот космос – «космическая ракета» (Грибоедов), «Бричка Чичикова ничем не хуже звездолета» (А. Секацкий, эссе о Гоголе). Гоголь – «мастер приготовления препаратов in vivo» (Секацкий), «логокомпозитор» Островский (это уже Татьяна Москвина), роман «Обломов» как триллер (Михаил Шишкин); «проект Фет», «литературный менеджер Тургенев» (Андрей Левкин), «несанкционированный митинг декабристов» (Людмила Петрушевская), «первый популист» Чернышевский (Сергей Болмат). И так далее. Оживляет это восприятие или – авторский текст?

Я думаю, что восприятие это если и оживляет… то раздражая, а вот авторов эссе – заводит. Далеко заводит.

«Культуртрегер» Некрасов (Майя Кучерская). Он же активно «двигает свою камеру», выдумывает «кинематографические сцены»… Эта псевдосовременная бойкость унижает Некрасова и не украшает Кучерскую. Все-таки неслучайно гроб Некрасова провожали на кладбище десятки тысяч людей, а когда, прощаясь, упомянули Пушкина, то из толпы выкрикнули: «Выше! Выше!». И неслучайно о кончине Некрасова – и о прощании – так горько написал его литературный противник, Достоевский. А вот кто у нас среди литераторов в XIX веке на время «сумел стать на редкость успешным литературным предпринимателем и доказать на практике, что даже самые удивительные домыслы могут быть вполне конвертируемы, если не в прекрасную жизнь, то, во всяком случае, во вполне пристойное существование: нужно только отдаться им вполне и целиком и взяться за дело со всей безоглядностью и энергией делового человека»? Ни в жизнь не догадаетесь. Сергей Болмат утверждает, что это – Чернышевский.

Впрочем, в студенческом прошлом ученица Владимира Николаевича Турбина – я за парадоксы, а не против таковых. Турбина (филолога, которому так и не дали защитить докторскую) за его парадоксализм травили на кафедре русской классики филфака МГУ. А он – он просто насаждал этот парадоксализм в сознание своего «лермонтовского» семинара, к ужасу филфаковского окружения. И приближал к себе как раз парадоксалистов вроде тогдашнего «дикорастущего студента» Михаила Эпштейна. Вот уж кому, я думаю, идея выпущенного «Лимбус-пресс» двухтомника была бы по сердцу, так это Турбину. Да и мне она по сердцу.

Но дело не в этом.

С особым трепетом, конечно же, приближаешься к Пушкину.

Людмила Петрушевская, автор эссе «О Пушкине», вызывающе: «Пушкин – гений. Это мой выбор». Да кто б сомневался!

Это выбор народа. Фрукт – яблоко, поэт – Пушкин. И кафе – «Пушкин». И все кругом – сплошной Пушкин, потому что гений. А гений – потому что Пушкин. И так от Хармса до наших дней.

Петрушевская, полагаю, Хармса в сознании держит. «Если бы при его жизни люди понимали, что он великий, то, наверное, ему прямо бы на улице или в булочной говорили, что знают его, как же, читали еще в школе, и просили бы у него автограф». «Пушкин страдал, но делать было нечего».

Впрочем, в сторону Хармса кивает не только «пушкинское» эссе, – в другом случае, вряд ли ненамеренно. Вот о поэме «Двенадцать»: «Музыка революции, как и положено, играла недолго». А вот Вс. Емелин высказывается в своем стиле о самом Блоке: «Общее настроение поэта весьма мрачно. Семья рушится, мать болеет». Ну зачем уж так дешево заигрывать с молодежью. Она – молодежь – подороже себя ценит. А «поржать» (ржунимагу) в другое место ходит, не в учебник. Не дает покоя участникам литпроекта и «шаргуновский» образ панка, вот и у Г. Садулаева читаем: «Короче, Есенин был для меня как бы эмо. В эпоху Серебряного века в русской поэзии было много неформалов. Символисты были вроде готов. Футуристы, не сказать чтобы панки, скорее фрики. Народные примитивисты косили под хиппи. А вот акмеисты – те были серьезные, вообще не тусовались». И Маяковский «был бы панком. Еще раньше – хиппи, битником, стилягой…», «антиглобалистом»; так же стереотипно у каждого второго-третьего возникает космоассоциация («Одетый в желтую кофту Маяковский производил впечатление столь же эпатирующее, каким сегодня мог бы похвастаться разве что человек, разгуливающий по улице в скафандре космонавта» – ну уж это автор хватил). В десятые годы прошлого века поэтического и художественного эпатажа хватало – удивляться перестали. Но Хармс… В. Тучков: «…Лишь один вид громадных кулаков Маяковского был способен отрезвить самых отчаянных забияк». Если «панк» и «космос» – красной нитью, то Хармс просто-таки подмигивает из-под строк.

Но дело не в этом.

Писатели, пишущие о писателях, пишут каждый маленькую «ЖЗЛ», которая сейчас востребована и популярна именно в формате «современный писатель – о писателе-классике». Иногда еще острее: современный писатель – о своем ровеснике и коллеге (жарко обсуждаемый и отчасти осуждаемый В. Попов о С. Довлатове, «малая» серия «ЖЗЛ»). Вместо одного толстого «ЖЗЛ» читатель двухтомника получает разом сорок два жизнеописания! В этом тоже, согласитесь, есть что-то хармсовское.

Так вот: Хармс здесь спасителен, ибо на его интонации можно съехать с горки, не повредив известное место и миновав все зияния своего образования. Хармсовская интонация много чего спишет. И она списывает – слабое знакомство с эпохой, незнание контекста, приблизительное знакомство с предметом жизнеописания и т. п. противные штуки.

Что еще действует на читателя – кроме искупающей иные грехи и огрехи интонации? (Вроде как немножко понарошку.) Соседство/родство с предметом. Картинка из своей жизни, часто – яркая, – оправдывающая свой путь к Есенину – Блоку – Маяковскому и т. д.

У Сергея Носова получился один из самых удачных в книге «ЖЗЛ\'ов», о Достоевском – а начал он с темы соседства с классиком по городу, с «достоевской» прогулки по Сенной и ее окрестностям. Эта – вроде бы – лирика ничему не помешала.

Когда же Валерий Попов пишет не о Довлатове, а о Льве Толстом и рассказывает о своих поездках в Ясную Поляну, и как он был там недавно и представлял ночной уход Толстого, чтобы бежать из этой жизни, и, восклицая, восхищается сюжетообразованием в «Войне и мире»: «Ну, каково? Да по плотности интриги, „крутости“ совершаемых ею поворотов все нынешние сериалы и „женские романы“ и рядом не стоят!», – то хочется отойти в сторону и туда же перенести роман Толстого. Сам В. Попов признается (в финале своего сочинения), мол, «не могу быть уверен, что понимаю именно так, как надо». Не уверен – не пиши.

Писатели кокетливы, писатели эгоистичны – и любовь к самому себе посильнее чувств ко всякой там классике, – но, как бы ни было тяжко, надо себя окорачивать, знать меру. Скажем, вступление к Есенину – описание своего школьного чтения есенинских стихов – это все-таки отдельная история: Есенин – отдельно, Садулаев – отдельно.

Оригинальнее прочих получились эссе у неписателя и нефилолога, философа Александра Секацкого о Гоголе, у Татьяны Москвиной об Островском. Концентрированные не на себе, а на предмете – Елена Шварц о Тютчеве, Сергей Гандлевский о Бабеле, Владимир Шаров о Платонове, Михаил Шишкин о Гончарове, Мария Степанова о Цветаевой. Есть тексты, где пишущие о себе забывали. А вот туманные и кокетливые афоризмы вроде «Поэт вообще существо лживое, муторное и мутное» (это Дмитрий Воденников формулирует, – а может, наоборот? Искреннее, честное и прозрачное? Можно и так…) Хлесткие афоризмы – нужны ли они в тексте еще одного – такая «двойчатка» есть и о Маяковском – эссе о Цветаевой? Ведь ее самое «не перешибешь» с ее блестящим даром формулировать – может быть, лучше заходить в ее мир с иной стороны?

В данном случае текст Воденникова – скорее исповедальный, чем аналитический; ведь это он – о себе, а не о ней; и о женщинах 1970—1980-х годов, «строивших себя под Цветаеву»: «…То ли скульптор, то ли художник, с крупными чертами лица, ходила босиком. Она, собственно, и открыла мне Цветаеву. Но дело сейчас не в этом. А в том, что каким-то неуловимым образом она узурпировала у Цветаевой ее безбытность, неустроенность, сложность, конфликтность (не знаю уж, как у самой этой дамы обстояло дело с даром, – надеюсь, что она была талантлива, потому что в отсутствие дара все эти цветаевские муть и выверт смотрятся вообще бессмысленными)». Отличный текст, между прочим.

И тут мы подходим к еще одной, а может быть, и самой важной теме: а как сама современная литература отразилась в этих «отражениях», выражаясь формулой Иннокентия Анненского? Ведь это большое испытание для них/нас самих: на фоне Пушкина, и птичка вылетает.