Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе

Нравственность советских военных, выражающаяся в достойных формах речи и товарищеских отношениях, подверглась серьезному испытанию с началом Большого террора 1937–1938 годов, когда признавать не то что дружбу, но простое хорошее знакомство с опальными сослуживцами стало опасным. На заседании Военного совета 1–4 июня 1937 года, открывшего виток сталинских репрессий против командного состава армии и флота, советские военачальники усиленно демонстрировали лояльность власти, соединенную с неприкрытой агрессивностью по отношению к вчерашним друзьям и товарищам. Например, комдив Н.Н. Криворучко грубо помянул своего бывшего начальника — командующего Киевского военного округа И.Э. Якира, объявленного «врагом народа», такими словами: «Якир — это сукин сын и, если нужно, несмотря на то, что я с ним проработал 16 лет, я сам возьму его за горло и придушу как жабу»[84]. Обилие инвектив самого площадного свойства — «сволочей», «мерзавцев», «подлецов» и пр., — витавших на заседании Военного совета, свидетельствовало о кризисе как речи, так и сознания советской военной элиты предвоенного периода.

Раскручивавшаяся с этого памятного заседания шпиономания и ненависть к «врагам народа» имела результатом резкое огрубление советского воинского дискурса. В ходе боев на озере Хасан (1938) заявления красноармейцев с просьбами принять их в партию и комсомол содержали мотивы борьбы с «гадами — японским самураями», «фашистскими гадами», «японскими бандитами», «нечистью» и «налетчиками». Широко цитировался пассаж о «грязной самурайской ноге», осмелившейся ступить на священную территорию советского государства, «неумных соседях» и проч. Самая распространенная инвектива — «гады» — выражение совершенно новое для отечественного воинского дискурса — потом перекочевало на поля сражений Великой Отечественной войны.

Не призывы к благородному подвигу и героизму, а разжигание ненависти к врагу становились доминантой воспитания советских войск. Противник совершенно лишался каких-либо человеческих черт, запечатлеваясь в сознании красноармейцев и командиров образами самых отвратительных и нечистых животных и пресмыкающихся, что, конечно, психологически чрезвычайно облегчало задачу его беспощадного истребления. Вот как, например, описывал преследование японцев во время штурма сопки Заозерной 6 августа 1938 года командир танковой роты старший лейтенант М. Сирченко: «Перед нами была не отступающая армия, а огромное стадо обезумевших зверей, спасающихся от лесного пожара. Надо было беречь боеприпасы, и я подал по радио команду экипажам танков:

— Не расходуй зря патронов. Дави врага гусеницами»[85].

Речи советских командиров и политработников стали отличаться злобной агрессивностью. «Бойцы, командиры и политработники корпуса в борьбе с обнаглевшей самурайской сволочью проявили исключительное мужество, героизм и беспредельную преданность родине, — говорилось, например, в обращении командно-политического состава 39-го стрелкового корпуса, изданном сразу по окончании боев у озера Хасан. — Враг дорого поплатился за гнусную попытку сунуть свое свиное рыло в наш советский огород. Мы должны помнить, что самурайская сволочь не отказалась от борьбы с нами, она будет искать наши слабые места, чтобы попытаться нанести новый удар»[86]. Такое обилие грубых инвектив особенно нехарактерно для жанра благодарственного приказа, роль которого формально играло обращение.

Преодоление нравственного закона было успешно отработано большевистской пропагандой еще в годы Гражданской войны; в репрессиях и военных конфликтах 30-х гг. оно получило новое направление, основанное на воспитании уже не классовой, а зоологической ненависти.

Ненависть, однако, редко бывает однонаправленной. Это истерическое состояние психики трудно контролировать и каналировать в заданном направлении — на врага. Жертвами всеобщего ожесточения значительно чаще становятся боевые товарищи и сослуживцы, особенно если они по долгу службы не могут ответить на грубость и оскорбления. Не случайно в ходе работы Главного военного совета (апрель-май 1940 года), обсуждавшего итоги тяжело сложившейся для нас Советско-финляндской войны (1939-194°) военачальники высшего ранга (например, Д.Г. Павлов, К.А. Мерецков) в один голос говорили об отсутствии товарищеского, доброжелательного отношения между военнослужащими. Но без взаимного уважения командиров и подчиненных не могло быть и речи о добросовестном исполнении приказов, повиновения не за страх, а за совесть, независимо от ранга и служебного положения, — участники совещания были единодушны в том, что «такой разболтанности и низкого уровня дисциплины нет ни в одной армии, как у нас»[87].