Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе

Очень скоро нам предстояло к этому привыкнуть, да и самим начать грешить тем же. Позже мы поняли, что все это — показная бравада, а вовсе не наступательное оружие. Но вначале мы были шокированы. Как можно было из обычных проклятий, пусть даже самых свирепых, создать целое искусство? Это не была злобная хула, стремление очернить, облить грязью. Обычная ругань, сквернословие, богохульство, не слишком грозное, зато удивительно разнообразное.

Первым всегда было слово. Уродливое слово, состоящее всего лишь из четырех букв, которое люди в форме трансформировали в самостоятельную часть мира лингвистики. Это был предлог, дефис, гипербола, глагол, существительное, прилагательное, даже, пожалуй, союз. Оно было применимо к еде, усталости и метафизике. Оно использовалось везде и не значило ничего, по сути своей оскорбительное, оно никогда не применялось по прямому назначению. Оно грубо описывало половой акт и никогда не использовалось, чтобы описать его в действительности. Низкое, оно означало возвышенное, уродливое — характеризовало красоту. Это слово входило в терминологию бессодержательного, но его можно было услышать от священников и капитанов, рядовых 1-го класса и докторов философии. В конце концов, имелись все основания предположить, что, если нашу беседу услышит посторонний человек, не слишком хорошо знающий английский язык, он легко докажет путем несложных подсчетов, что это короткое слово — определенно то, за что мы сражаемся»[125].

Общий принцип понятен: чтобы сделать своих подопечных жесткими, как гвозди, сержанты погружали их в атмосферу очень жесткой коммуникации, в изобилии используя при этом слово, аналогичное существующему в русском языке, универсальность употребления которого так тонко подметил Ф.М. Достоевский.

Видно, что сквернословие сержантов не носило характер инвективы, — скорее, за ним стояло стремление шокировать новобранцев, вырвать их из привычных норм речевого поведения, чтобы продемонстрировать, что прежняя мирная жизнь на «гражданке» закончилась, и они вступили на «harm’s way» — путь зла, который закончится бескомпромиссным столкновением с врагом не на жизнь, а на смерть. Упрощение, даже сужение сознание, достигаемое посредством сокращения лексикона нормального обыденного языка, призвано было облегчить морпехам фиксацию сознания на единственной цели — выжить любой ценой. И это сержантам с успехом удавалось. Однако им следовало бы иметь в виду, что сужение сознания ограничивает адаптационные возможности психики, которые на войне играют существенно более важную роль, нежели жесткость, чреватая ригидностью психики. Образно говоря, ожесточенное сознание подобно старой ели, которую ураган безжалостно выворачивает вместе с неглубокой корневой системой, а лабильную психику с богатым потенциалом адаптации — молодой березке, хоть и клонящейся до земли под порывами ветра, но снова и снова выпрямляющейся, успешно противостоя стихии. Как говорил, цитируя Лао-цзы, герой фильма А. Тарковского «Сталкер»: «Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств». Немногим друзьям Роберта Леки, несмотря на всю их «крутизну» и брутальность, довелось пережить ад на островах, убедившись в справедливости этой восточной мудрости.

Стоит обратить внимание на заключительные слова Леки, из чего можно сделать вывод, что простые американские парни, надевшие форму по призыву своей страны, не очень-то представляли себе, почему и за что конкретно им придется убивать «япошек». Мотива мести за Перл-Харбор явно недоставало; такого рода стимулы годятся только пока не засвистят пули. Об этом свидетельствуют книги Нормана Мейлера, Джеймса Джонса и даже в какой-то степени Энтона Майера. Сам Леки признает это, говоря, что «без понимания причины (войны. — С.З.) мы становимся язвительными… Нам приходилось смеяться над собой, иначе, оказавшись в самом центре безумной механической бойни, можно было сойти с ума»[126]. Язвительное остроумие, наполненное непристойностями, было характерно и для немецких солдат Второй мировой, о чем свидетельствуют мемуары их ветеранов. Оно представляло собой попытку избавиться от навязчивой неопределенности истинных ценностей, помимо ценностей корпоративных, вроде фронтовой дружбы и воинского братства, за которые стоит забирать жизнь и жертвовать собственной. Тот же Роберт Леки пришел к идее жертвенности военной службы, только испытав сначала тяжелую контузию, а потом и шок от всеуничтожающей мощи ядерного взрыва, перечеркнувшего все, что первоначально ценилось молодым парнем: чести, доблести, стойкости, силы — приобретенных на войне качеств, которые помогали ему выжить и возвышали в собственных глазах его личность и смысл его борьбы.