Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе

Но надо иметь в виду, что Василиск Бородавкин один из самых упрямых и ограниченных глуповских градоначальников, развивавший бешеную энергию по вопросам, касавшимся преимущественно содержания выеденного яйца, и с успехом водивший в бой только оловянных солдатиков. Если же обратиться к солдатикам из плоти и крови, то определенный опыт в самоподбадривании при помощи сквернословия имелся у сослуживцев Р. Леки, поставленных своим начальником на заведомо убойную позицию: «Мы начали ругаться. Тихо, очень тихо, чтобы, не дай бог, никто не услышал, мы кляли на чем свет стоит непроходимую тупость офицера, который выбирал позиции, отсутствие соображения у лейтенанта Плюща и многое другое. Мы поносили самые разные вещи в отдельности и попарно, в общем и конкретно. Когда же это занятие наскучило, оказалось, что чувство беспомощности куда-то пропало»[182], — после чего бравые морпехи догадались-таки самостоятельно сменить позицию. Хорошо, что японцы не появились, прежде чем у американцев закончился этап самоподбадривания и наступило некоторое просветление мышления и тактического глазомера, а то неизвестно чем могла бы закончиться эта история.

Приходится встречаться с утверждениями, что при помощи мата можно кратко и исчерпывающе выразить мысль; Л.А. Китаев-Смык видит в этом даже «исконное предназначение мата»[183]. В пользу данного заблуждения свидетельствует даже глубокоуважаемый Н.Н. Никулин, с юмором делящийся с читателем своим педагогическим опытом: «Пришлось мне однажды обучать молодежь, объяснять устройство пушки. Старался я очень, но новобранцы попались дремучие, тупые, откуда только взяли таких? Однако ребята были хорошие, изо всех сил хотели понять меня, им было неудобно, что я из-за них волнуюсь. На исходе третьего часа я потерял терпение, повысил голос и перешел на наш родной, универсальный язык: вспомнил ихнюю маму. Лица моих подопечных просветлели, глаза засияли, рты раскрылись в счастливых улыбках. За пять минут я объяснил все, над чем так долго и безуспешно бился»[184].

Попробуем разобраться в причинах успеха оригинального педагогического приема. Как можно догадаться, разъяснение устройства пушки происходило в выражениях, подобных следующим, почерпнутым из примера В.И. Жельвиса: «Стоит такая уховина, подошел какой-то ухой, крутанул какую-то ухоенцию, а она: “Ухояк! Ухояк!” — и на ухой отсюдова улетела»[185]. Нетрудно заметить, что, «несмотря на шестикратное использование одного и того же корня в коротком предложении, сказанное, в общем-то понятно»[186]. Ничего удивительного в этом нет — хрестоматийная щербовская «глокая куздра»[187] вообще построена на бессмысленном сочетании звуков, в отличие от приведенного примера, в котором, по крайней мере, иногда встречаются человеческие слова.

При объяснении устройства артиллерийского орудия Н.Н. Никулин сначала наверняка использовал терминологию — накатник, тормоз отката, уравновешивающий механизм и пр., — которую простым деревенским парням запомнить с первого раза было трудновато, а уж понять, каким образом части пушки, обозначенные столь мудреными словами, взаимодействуют при выстреле, и вовсе невозможно. К тому же, объем познаний наставника их, судя по всему, подавлял. Переход на универсальный язык, соединенный с показом, сыграл двоякую роль: во-первых, психологически подбодрил аудиторию, продемонстрировав, что «педагог» такой же человек, а значит, освоить премудрость и им под силу, во-вторых, вернул обучаемых в мир привычных им понятий, а сметливому русскому человеку стоит только приспособить их к реалиям жизни, и остальное уже не представляется чрезмерно сложным — не боги, дескать, горшки обжигают. Однако результат такого «усвоения» нельзя признать удовлетворительным — оно исключает применение полученных «знаний» в общеупотребительной практике: как, например, подопечные Никулина стали бы докладывать в бою командиру о выходе из строя, скажем, накатника? Вряд ли бы тот смог сразу понять, о какой ухоенции идет речь в данном случае, что и не преминул бы высказать в хорошо подобранных выражениях.