Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Она повелевает мужчиной, распоряжается его судьбой, о чем не без гордости заявляет в одном из своих монологов: «Я, только я одна раздваивала вашу волю, вашу любовь, вашу поэзию, убивая веру сомненьем, любовь ревностью, жизнь смертью» [c. 478]. Она возбуждает вокруг себя роковые страсти: любовь, соперничество, ненависть, дуэль, купленный для мести кинжал[780], – все это традиционная атрибутика, окружающая повышенно театрализованную жизнь femme fatale.

Зенкевич подчеркивает – личность героини объединяет в себе крайности: она и прекрасная незнакомка и хищница одновременно. На протяжении романа не раз Эльга сравнивается с кошкой – как бы уменьшенным сфинксом[781]: «по-кошачьи щурясь, прижимается ко мне…» [c. 473]; с хищником: «глаза загорелись хищной радостью…» [c. 479]; «в позе чувствуется что-то хищное…» [с. 466].

Женский образ, совмещающий в себе несоединимое, заставляет вспомнить о составной природе сфинкса: «Образ Эльги не един, а сложен из нескольких, как спаянный из мелких крупный опал, как трюмо, искусно склеенное из осколков» [c. 470]. Не случайно в романе он сопровождается мотивом загадки, отсылающей к мифу об Эдипе, которую необходимо разгадать: «Когда я долго думаю об Эльге, то мне кажется, что я вот-вот нападу на ее разгадку…» [c. 469][782].

Эльга находится в центре того городского пространства, по которому совершает свои фантасмагорические блуждания автобиографический герой Зенкевича. Точкой отсчета в его путешествии оказываются Фиванские сфинксы на Васильевском острове: «У Академии художеств я слез с трамвая и не мог удержаться, чтобы не подойти к Фиванским сфинксам. Постоял несколько минут перед ними в созерцании, загипнотизированный их притворно слепым под каменной плевой взглядом, и зашагал дальше» [c. 414].

В сюжете романа Фиванские сфинксы выполняют функцию стражей, расположенных на границе между двумя мирами: живых и мертвых. Герой Зенкевича, попавший в Петроград начала 1920‐х годов, пересекает границу мира живых и попадает в мир мертвых (плутая по Петрограду, он встречается с покойниками: Н. Гумилевым, Л. Каннегисером, Н. Кульбиным, М. Комаровым и др.). Понимание Петрограда как пространства инобытия объясняет представление героя романа о том, что «выбраться из Петербурга будет еще трудней, чем попасть в него» [c. 417]. Не случайно его блуждания по Петрограду сопровождаются образами и мотивами, связанными со смертью: «Летний сад, белея стоячими дощатыми гробами статуй» [c. 418], «…под мраморными саркофагами в Петропавловском соборе мертвецов» [c. 419], «…можно представить, что здесь разыгрываются призрачные ночные смотры, как в балладе Жуковского» [c. 419], «мертвое петербургское марево» [с. 459], отсылка к графике Валлотона – «Le mauvais pas» («Трудная ступень») [c. 459] и др.

С Эльгой связан целый комплекс архаических ассоциаций и деталей – например, она вручает герою-рассказчику монету, чтобы тот отдал ее дворнику, уже закрывшему ворота дома: «Возьмите монету, иначе вас не пропустят…» [c. 441]. Здесь, хотя и в несколько травестированном виде, дворник выступает в функции Харона, также являющегося проводником в мир мертвых. А «Бродячая собака» – кафе, расположенное в полуподвале, парадоксально корреспондирует с Анубисом (богом погребальных обрядов, у которого шакалья/собачья голова). Можно сказать, что вектор путешествия героя-рассказчика в романе отчетливо направлен от Фиванских сфинксов к женщине-сфинксу, «третьему петербургскому сфинксу», стерегущему уже уничтоженный революцией мир.

Подводя итог, необходимо отметить, что сама структура романа Зенкевича также сфинксоподобна, «химерична». Она объединяет противоположные начала: реальности и бреда, городского пространства и деревни, прошлое и настоящее, мир живых и мертвых. Во вступлении к роману, названном «Вместо предисловия», Зенкевич приводит слова Фадеева, в которых подчеркивалась эта разнородность частей, раздражавшая автора «Разгрома»: «Первая часть никак не увязывается со второй. Разнородные, разнохарактерные они какие-то… Никакой связи нет между ними» [c. 413]. Однако сам автор, в замысел которого, видимо, входила эта сфинксоподобная «разнородность», не был согласен с подобной характеристикой и поэтому, настаивая на собственной правоте художника, отвечал рецензенту: «В отличие от маститого рецензента, он [автор. – Т. И.] видит нерасторжимую связь между всеми частями книги» [c. 413]. На наш взгляд, эту связь обеспечивает в числе прочего и сфинкс – точка пересечения многих смысловых векторов в романе.

Многообразные значения «сфинкса», ставшего узловым элементом и заглавия, и содержания романа Зенкевича, тесным образом переплетаются, создавая своеобразную семиотическую систему. Ядром этой знаковой системы являются значения «сфинкса», связанные с понятиями «русского народа», мужицкой Руси (в его именно мужской ипостаси), доминантные по своему характеру.