Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Датированный 9 августа 1932 года, новонайденный документ, архивное описание которого доставило бы Ремизову истинное удовольствие, заключает в себе энергию без малого тридцатилетнего дружеского расположения и является ценным свидетельством критической рецепции творчества писателя в контексте литературы русского зарубежья. Стилистически письмо обрело форму ироничного дружеского послания к младшему собрату по Четьям-Минеям – Алексию человеку Божьему. Со времени последних эпистолярных откровений наших корреспондентов прошло десять лет, в течение которых Ремизов практически не имел контактов с редакцией варшавской газеты «За свободу!», где его произведения появлялись редко и в основном в виде перепечаток из парижской прессы[883].

Летом 1932 года в Париж приехал близкий сотрудник редакции Философова – Н. А. Рязанцев, по-видимому, представлявший новый печатный орган русской диаспоры в Польше – газету «Молва». Именно этот человек создал косвенный повод для возобновления прерванной переписки. Упоминание о встрече с ним находим в кратких подневных отчетах Ремизова Серафиме Павловне, отправленных ей на очередной курорт:

Paris 1932

26 июня

Пришел Ю. В. Мандельштам и с ним Ник. Ал. Рязанцев из Варшавы. Высокий, худой и нос со лба сплюснут. Это скорее мое чувство: я без дальних очков, а через читальные. Рассказывал о Д. В. Философове. Советовал попросить его о переводе на польский – «Олю», которая «всем нравится»[884].

Эпистолярные отношения с Философовым к этому времени были настолько утрачены, что Ремизов скорее всего адресовался в редакцию уже прекратившей существование газеты «За свободу!». И хотя Серафиме Павловне и было доложено, будто письмо, отправленное в Варшаву 27 июня, касалось исключительно польского перевода повести «Оля», Ремизов вполне мог начать прерванное общение «издалека», сославшись на встречу с варшавским гостем, собиравшим материал для нового периодического издания. Как выясняется из первых строк ответного письма, Философов намека не понял, но его реакция на привет из Парижа не только была неподдельно искренней и даже лирической, но и свидетельствовала о радикальных изменениях его взглядов, произошедших с тех пор, как в 1922 году он, приписывая Ремизову идеологическую неустойчивость, писал о его несовместимости с западной культурой.

Сознание личной миссии, направленной на спасение отечества от большевиков, сформировала в Философове свойства политического руководителя, мыслящего программными категориями. Тем не менее, шестидесятилетний Философов-политик испытывал гнетущую усталость от безрезультатных усилий своей антикоммунистической деятельности[885]. Десять лет эмиграции, в течение которых были пережиты крушения стратегически выверенных построений, направленных на свержение советской власти в России, заставили его пересмотреть концепцию эмигрантского сообщества. Установка на временное пребывание за рубежом цвета русской науки, политики и культуры теперь сменилась тактикой развития творческого потенциала соотечественников и сохранения идеологического единства русской эмиграции как феномена современной европейской культуры. Противопоставление советской России – России зарубежной виделось одной из главных задач в борьбе с коммунизмом и связывалось с укреплением самосознания русского эмигранта[886]. В новом ракурсе теперь рассматривалось и состояние эмигрантских литературных сил, теряющих национальную идентичность. Выход из тупика замкнутой жизни диаспоры за рубежом отчасти наметился в творчестве отдельных литераторов, искавших новые пути развития художественной прозы в ландшафте принявшей их Европы. Вопреки собственным суждениям о неуместности Ремизова в европейском культурном пространстве, высказанным в 1922 году, Философов (придававший литературе едва ли не главенствующее значение на новом этапе жизни русской эмиграции, связанном с признанием СССР в Европе) не смог обойти вниманием писателя, который за прошедшее десятилетие не только не потерял своей творческой индивидуальности, но, сохраняя образ жизни «келейного затворника», сумел оказаться в гуще литературных событий эмиграции[887] и внутренне развиваться, согласуясь с мейнстримом западноевропейских художественных тенденций.