Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Дореволюционная литературная критика Философова, в частности посвященная Ремизову, неизменно демонстрировала кредо беспристрастного историка современной национальной литературы, которая мыслилась молодой «отраслью» западноевропейской корневой системы. Так было в конце 1900‐х годов, когда он трактовал ремизовский жанр «снов» как проявление устремленности человека XX века в мир подсознательного[888], так и теперь он, судя по высказываниям в письме 1932 года, прочитывал траекторию творчества писателя в эмиграции как сплав русской литературной традиции и индивидуального новаторского поиска, в своих тенденциях иной раз предвосхищавшего художественные тенденции Запада. Глубокий интерес Ремизова к европейскому мифу и искусству нашел выражение в изданных за минувшие годы книгах «По карнизам», «Московские любимые легенды», а также в публикациях первых глав романа «Учитель музыки».

Пожалуй, впервые за прожитое в эмиграции десятилетие Философов с вниманием и одобрением отнесся и к творчеству младшего литературного поколения. Наблюдая из Варшавы за литературной жизнью французской столицы, он особые надежды возлагал на литераторов, собравшихся вокруг журнала «Числа». Аналитик эмигрантской литературной ситуации проницательно почувствовал неслучайную связь Ремизова с кругом молодых писателей, принесших качественно новую прозу и эссеистику. Два вектора современного художественного дискурса, выражавшегося в поэтике так называемого «магического реализма» и исповедальной форме «потока сознания», создали «магнитные поля» между младшим поколением писателей и Ремизовым. К началу 1930‐х годов в его постоянном окружении оказалась в разной степени приближения целая плеяда новых литературных имен в возрастном диапазоне от 20 до 40 лет: В. Диксон, С. Шаршун, Дм. Кобяков, В. Мамченко, И. Болдырев, Ю. Иваск, Д. Кнут, А. Гингер, А. Присманова, Б. Очередин, Н. Оцуп, М. Горлин, Ю. Мандельштам, Б. Поплавский, Г. Газданов. Характерно, что все они не составляли некоего коллективного единства, которое можно было бы назвать «кружком» Ремизова. Отличительная особенность контактов писателя с отдельными представителями литературных объединений состояла в индивидуальном общении, основанном на разных мотивах и взаимной заинтересованности. В разговорах со старшим по возрасту писателем каждый из них, порою в бурных спорах, получал отклик на свои интеллектуальные и нравственные запросы. Отдаленное отражение атмосферы вечеров в парижской квартире Ремизовых находим во фрагменте письма Виктора Мамченко, написанном на следующей день после встречи:

Родной, Алексей Михайлович,

мне как-то совестно после вчерашней моей неуклюжей вспышки, будто я хотел «указать, что хорошо и что нехорошо», – когда я не знаю сам об этом правды.

Поверьте мне, Алексей Михайлович, что всегда, почти во всех моих поисках правильной «дорóги» – я вижу Вас маячившимся везде впереди и думаю, что Вы – многие дороги успели исходить и усумниться в них прежде, чем я решился на «путешествие»[889].

Почти в унисон с молодым парижанином высказывался о значении творческой личности Ремизова для самоидентификации другой начинающий поэт и писатель Лев Гомолицкий. Впервые обращаясь к Ремизову письмом, он описывал основы своего литературно-нравственного воспитания:

…вот Вы ничего не знали о моем существовании, а я с детства рос под Вашим глазом, хотя для Вас и невидимый.

Теперь же, за все годы зарубежья, самое близкое, самое живое и человеческое слово для меня – Ваше.

В газете, в журнале, где только случится прочесть – как близкая, дорогая встреча[890].

В 1933–1936 годах этот младший сотрудник газеты «Молва» (1932–1934) и еженедельника «Меч» (1934–1939) стал постоянным корреспондентом писателя и «связным» между Ремизовым и Философовым, исправно передавая в письмах приветствия патрона, который пояснял, «что если не пишет, виной тому заботы и хворости»[891]. В поисках единомышленников именно Ремизова Гомолицкий просил назвать имена талантливых парижских сверстников, мотивируя свой выбор адресации: «…Вы единственный, к кому бы потянулась отовсюду лит<ературная> молодежь, потому что имя Ваше одно живое имя в эмиграции. Живее живых»[892].