Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Впрочем, не исключено, что критика Белого со стороны Перцова была обусловлена еще и причинами официально идеологическими. Предлагая в 1934 году его рукопись в Литературный музей, Перцов, несомненно, знал о репрессиях, обрушившихся несколькими годами ранее на московское окружение Белого (дело о контрреволюционной организации антропософов 1931 года) и, как кажется, испугался, что его самого могут обвинить в пропаганде антропософии: ведь Белый «Диадологию» одобрил и подчеркнул ее родство со своими взглядами. В письме к Бонч-Бруевичу от 16 февраля Перцов постарался от антропософии дистанцироваться: «В моих построениях Белого интересовало более всего именно близкое (по его мнению, а по моему совершенно мнимое) сходство со Штейнером. Поэтому он так и распространился в своем ответе на эту тему»[1001].

Но такой дистанции показалось Перцову недостаточно, и он приписал постскриптум, в котором стал заверять Бонч-Бруевича, что с тех пор так радикально изменил свою концепцию, что ничего общего у него с Белым вообще не осталось:

Считаю нужным оговорить для возможного будущего чтеца-исследователя моих записок, что они воспроизводят мои схемы, какими те были в момент знакомства с ними Белого; теперь же, в исправленном виде, дают: 1) ; 2) ; 3) , то есть первые две формы подверглись рокировке. Любопытно, что Белый считал прежний, ошибочный порядок вполне правильным, потому что он совпадал с построениями непогрешимого для него Штейнера.

Остается добавить, что Перцов продолжал работу над своим трудом практически до смерти. Так, в мае 1943‐го он, обратившись к гранкам 1918 года, вычеркнул из них ряд абзацев, видимо, уже не отвечающих новому уровню понимания проблемы, и дал им общую, весьма нелестную оценку: «Незрелая вещь»[1002]. В частности, сколь наивными и комичными ни казались оправдания перед Бонч-Бруевичем и «будущим чтецом-исследователем», в текстах Перцова 1930‐х и 1940‐х порядок квадратов и треугольников, которыми обозначались «великие принципы» мироздания[1003], действительно изменен. Можно сказать, что в споре с Белым и в отталкивании от него появился не только план одного из разделов книги, но и в итоге новая редакция «Диадологии».

Владимир Орлов (Москва), Андрей Устинов (Сан-Франциско) НЕУДАВШИЕСЯ «ОПЫТЫ» ЮРИЙ ОДАРЧЕНКО В ПЕРЕПИСКЕ С РЕДАКЦИЕЙ

– Why ought the author of the «Grotesque and Arabesque» to be a good writer of verses?

– Because he’s a poet to a t. Add t to Poe makes it Poet.

Edgar Allan Poe

Поразительно, но с тех пор, как Георгий Иванов в 1950 году сказал о Юрии Одарченко: «Стихи Ю. Одарченко – смелые и оригинальные, ни на кого не похожие, поразили и удивили: неизвестно откуда вдруг появился новый самобытный поэт»[1004], – никто, в сущности, до сих пор не выяснил, откуда же все-таки появился этот «новый самобытный поэт» и каковы были его отношения с послевоенной литературной средой.

Пишущие о нем – сначала современники, потом исследователи русской эмиграции – топчутся вокруг пары анекдотов и двух-трех афоризмов, извлеченных из воспоминаний Кирилла Померанцева, которые были включены Василием Бетаки в подготовленное им издание «Стихов и прозы» Одарченко, а после вошли в книгу самого Померанцева «Сквозь смерть». При этом они как будто не замечают его прежних статей о поэте, написанных в 1960‐е годы для сборников «Мосты», а также его заметок, печатавшихся в «Русской Мысли» и «Новом Русском Слове».

Правда, есть еще беллетризованные мемуары Одоевцевой, написанные с характерными для нее передергиваниями более чем через четверть века после происходивших событий. Никакого доверия они, разумеется, вызывать не могут, особенно если вспомнить ее реплику из письма от 1 февраля 1956 года к Владимиру Маркову, хорошо разбиравшемуся в послевоенной русской зарубежной литературе: