Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Глубокоуважаемый Василий Васильевич

Вы, без сомнения, уже давно забыли меня. Я такая маленькая, незаметная личность, к тому же я ничем о себе не напоминаю, работать под своим именем перестала. Я уверена, что Вы забыли мое имя, – а между тем, Вы меня раз сделали чрезвычайно гордой и счастливой, и я могу сказать, что это единственное счастье на моем торном литературном пути. Простите, что я Вас беспокою, Василий Васильевич, но я так несчастна в эту минуту! У меня пропал номер «Нового времени» от 4 октября 1916 года, где Вы отметили мой маленький сборник стихов, изданный в Ташкенте. У меня вообще все пропадает, и вещи, и книги, и газеты, и труд, и знания, и способности, и время, и… жизнь… Скоро и совсем конец… Это у меня вырвалось невольно. Я очень скрытная, потому что моя жизнь так сложилась, – но иногда хочется поговорить с добрым и хорошим человеком. А Вы такой, я это знаю.

Прошу Вас, Василий Васильевич, если Вы хотите меня сделать счастливой, пришлите мне свою фотографию с надписью и оттиск Вашей заметки обо мне. Или номер «Нового Времени». Я Вам буду так благодарна!

Вы так рыцарски относитесь к женщине вообще, неужели Вы откажете в просьбе женщине, которая Вас просит со слезами на глазах? Моя книжонка на днях попалась одному борзописцу из газеты «Жизнь», и вот что он о ней написал. Я работаю в том же издательстве, где издается «Жизнь», газета, руководимая анархистами, но танцует она анархический менуэт, приседая перед Лениным:

En dansant le menuet,
Faisant la révérence… и т. д.[1349]

Добыть эту газету бы, Вам все это написала, но оно немножко frivole[1350]. Да, так у анархистов есть «стыдливые любовники»…

L’amant, qui a le nez fin…[1351]

И эти – с тонкими… талантами и громкими «именами»… На этом основании борзописные критики считают нужным ругать и травить меня, и под моим именем, и под псевдонимом. Редактор, приват-доцент Боровой, историк. Я к нему пошла и говорю: «Алексей Алексеевич, вы знаете, сам В. В. Розанов удостоил эту книжку лестного отзыва, такой великий ум, а у вас вот что. Тут я не задета и не обижаюсь, но неужели у В. В. Розанова вкус хуже, чем у вашего Бочарова?». Г. Боровой вскочил и начал говорить приблизительно так: «Неужели?.. В. В. Розанова я очень люблю, уважаю глубоко, это такой громадный талант, покажите, ради Бога, его отзыв, раз он признал вашу книгу приличной (это мое слово), то и я признаю», и т. д., и т. д. Я, конечно, работать там не хочу, а хочу пристыдить их всех. Я хватаюсь отзыва, а его нет. Тогда я схватилась за голову, от злости, потому что я очень злая. Конечно, можно и в Москве добыть эту газету, но… Тут много но… Я страшно несчастна, одно могу сказать. Для самого маленького, невинного и законного желания мне делают преграды невыносимые, помехи… Но не стоит говорить. А хотелось бы с кем-нибудь, уже невозможно терпеть. Вы не знаете, я совсем одна… Стихов я мало пишу… Нет времени…

Я люблю знать, что я одна на свете,
Что пустынны мои бурные дали,
Что для меня одной мое солнце светит,
Куда моя ладья ни причалит…

Я люблю знать, что я всеми забыта,

Когда любовь и скорбь мое сердце гложут.
У сильных золотою чадрою прикрыты
Муки Тантала и Прокрустова ложа.

Пусть мой мир цветисто-безотраден, —

Усеянный медузами океанный омут…
Есть одинокий Бог и есть стадность.
Я хочу быть с Ним, а не там, где все тонут.

Для меня одной блеск моих видений,

И никто со мною не делит
Ни взлетов на небо, ни святых падений,
Ни моей аскетной постели…

О, я тут много кривлю душою, Василий Васильевич. Конечно, когда я писала, я так думала один миг, но мне слишком тяжело такое одиночество. Кругом «друзья», вроде критиков «Жизни», которые хотят меня сделать, во что бы то ни стало, меньше. И там же помещены, после отзыва обо мне, вот эти два стихотворения, которые я Вам посылаю[1352]. Упрекают меня за «простоту», «жалкую простоту», извращенные негодяи… Вот, Василий Васильевич, им надо рифм<ов>ать «Голгофе» и «кофе». Я помню, при мне крошечные гимназистики в Самарканде подбирали рифму к Голгофе и ничего не нашли, кроме: катастрофа и кофе. Но для меня Голгофа – святое слово, а не звук для рифмы. Я слишком сама много страдала. Конечно, и я легко могла бы сочинить:

Я сижу за столом и пью кофе,
А моя душа на Голгофе, —

это очень легко, правда? Вы бы, Василий Васильевич, пробрали этих господ, упрекающих писателя за «простоту». [1353], вот качество, которым Вы сами отличаетесь в высокой степени. Я не смею говорить, что у меня она есть. Я вообще ничего не смею говорить, – я бросаю литературу и уезжаю навеки из Москвы. Куда, – не знаю, может быть, и на тот свет. Я уже 4 дня ищу по Москве газету – «Новое время» от 4 окт.<ября>, и ее нигде не хотят мне дать. Я готова покончить с собою. И здесь, и здесь, и то нет удачи! Как же мне жить, как же мне жить? Мне легко с Вами разговаривать, я Вас не знаю, и Вы меня не знаете. Стоит ли жить? Все в России так противно! Прав был Страхов, когда писал Вам, что русские не умеют думать, что они живут фантасмагориями. Я, разумеется, не говорю о таких светлых умах, как Вы и Страхов. Вы – не русские, Вы принадлежите человечеству. Но другие, «людишки», а не люди, – живут все, – одни грязными, шантажными фантасмагориями, превращаемыми в грязную, утробную действительность, а другие – дон-кихотскими. Вот, не слушали Вас, когда Вы звали на Запад, поехали на Восток (в гости к Великой Изиде), и Запад, в лице немцев, себя показал. Я имею честь быть знакома с одной Изидой, клянусь Вам! Не смейтесь! Здесь есть кружок – «Общество мертвой руки», там поклоняются телу и выбрали «Изидой» мою знакомую, каждый вечер она возлежит на ложе… без трико, и ей поклоняются, кадят ей фимиам. Меня туда не пускают, да я и не пойду в общество, где костюмы женщин заимствованы у первобытной Евы и не идут дальше ассирийской рубашки первых эпох ассирийской культуры… впрочем, говорят, что там ничего не имеют против культурных парижских dessins[1354]… Дорогой Василий Васильевич, не истолкуйте в дурную сторону моих слов, это ведь история нравов. Достаточно Вам сказать, что в этом обществе председателем А. Толстой!.. И бывают там все «имена»… Ах, утешьте меня, добрый Василий Васильевич, Вашим письмом, я стосковалась по искренно-добром слове. Я все ищу покоя, но ведь и Данте просил и убедился, что это не от нас зависит:

Vegna ver’ noi la pace del tuo regno,

[1355]

Когда в душе такие муки… тоска о том, чего не было, но что «might have been». Любите ли Вы слова: «Это могло бы случиться»? Я – ненавижу! У американской поэтессы Ella Wilcox я нашла дивные слова, выражающие мою мысль, то есть отвечающие ей вполне, поэтому я скажу ее словами:

I do not like the phrase, «It might have been!»
It lacks all force, and life’s best truths perverts:
For I believe we have, and reach, and win
Whatever our deserts[1356]

. (Какая сила, правда?)

Терпеть не могу слюнтяйства (pardon!), этой жалкой фразы: «Не будь того-то, случилось бы то-то». А почему не предвидели и не устранили возможных препятствий, правда? Вот, Вы – философ, скажите, – я права, да?

Василий Васильевич, если Вы будете писать об этих борзописцах и критиках, ради Бога, ради святой его Матери, обо мне не пишите. Не дразните гусей, моих «друзей»… Вы и так мне оказали слишком огромную честь, которой я совершенно не достойна. Я не ищу известности, я ничего не ищу, не хочу. Если я хочу иметь оттиск Вашего отзыва, то не для хвастовства. . Я без этого чувствую себя так, как будто я совсем убита, раздавлена сапожищами бочаровых, за спиною которых стоят… Не стоит договаривать… Я Вам высылаю свой роман: «Духовенство»[1357], – конечно, не для отзыва, а просто, на память о той, которой скоро не будет. Видите, там псевдоним. Не знаю, получите ли Вы мое письмо. И мои письма также пропадают, а уж Ваше, скорее всего что пропадет… если Вы мне ответите… Поэтому я Вас прошу мне писать заказным, если удостоите.

И я очень Вас прошу не думать, что я хочу опять удостоиться Вашего отзыва, – сохрани Бог! Я этого совершенно не достойна, никогда и раньше надеяться не смела. Вы помните Ваши слова о необходимости библиографии в России, в прим.<ечании> к письмам Страхова, о том, что Р.<усские> Вед.<омости> отмечают каждого красного таракана и об евреях[1358]? Газета «Жизнь» издается, правда, евреями. Но эти Бочаровы, – они истинно-русские. До такой наглости евреи даже не доходили. Как же теперь в Петербурге? Трудно ли Вам жить? Я заучила слова немецкой Эдды, они мне понравились, потому что рисуют русскую действительность. Видите, всегда так было в мире, Василий Васильевич, и от эпохи, когда создавалась Эдда, мы недалеко отошли.

Im starrenden Strome stehn da und waten
Meuchelmörder und Meineidige…
…wißt ihr, was das bedeutet?

и дальше:

Brüder befehden sich und fällen einander,
Geschwister sieht man die Sippe brechen…
…wißt ihr, was das bedeutet?[1359]

Я знаю, что это значит[1360]. На это дает ответ любимый Вами, кажется, Рюккерт. «Wenn nur Glieder nicht, die kleinen, Statt ein Leib zu sein vereint, Selber Leiber wollten scheinen, Oder gar dem Ganzen feind!»… и т. д.[1361] Что у меня за письмо, – un macédoine des langues[1362]. Вы ненавидите Будду и Нирвану, а я мечтаю о небытии, хотя люблю жизнь. По правде сказать, я махнула рукой на Россию, я далека от нее. Я эгоистка, я хочу покоя, Нирваны под солнцем Италии или Ташкента. Нет, я не хочу больше в Ташкент. Мой друг в.<еликий> к.<нязь> Николай Константинович умер[1363]. Там пусто теперь. Я очень любила вел.<икого> князя, знаете за что? За царственную правдивость. Он был слишком горд, чтобы унижаться до лжи, до неискренности. А я такая же. И не могу быть иной, хоть не царской крови…

Вы не откажетесь «accaser la reception de cette lettre»[1364]? О, если бы Вы получили мое письмо, а я Ваш ответ… У меня в душе такое отчаяние… Обрадуйте меня хоть словом. В Вас так много любви к людям!.. Хотя иногда я думаю, как Достоевский: «дальних» можно еще любить, за немногими исключениями… Но я ничего от людей не требую, беру их такими, как они есть… Конечно, я говорю о средних.

Преданная Вам всей душой и уважающая Элеонора Диксон[1365].