Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Песен («песенок») Окуджавы вполне достаточно, чтобы очертить его реальный вклад в золотой фонд русской поэзии (тут Н. Богомолов даже решительно называет автора «гением»). А непесенные стихотворения довольно риторичны, порой однозначны, что не мешает им быть по-своему интересными, трогательными и ценными для прояснения смысла песенной части наследия поэта. Не за горами столетие со дня рождения Окуджавы: всего три года осталось. И его издателям стоит подумать о том, как лучше подать это наследие читателям двадцать первого века. Может быть, все-таки стоит открывать его образцовые компактные издания ранней песней «Неистов и упрям» (ее точной датировке Н. Богомолов уделяет немало места), а потом продолжать шедеврами, хлынувшими после десятилетней песенной паузы начиная с 1956–1957 годов? А непесенные стихотворения давать второй частью, после завершающей череду лучших вещей «Песенки» 1988 года («Совесть, благородство и достоинство…»)?

Но пока перейдем к Высоцкому. Теперь, когда литература о нем исчисляется трехзначными цифрами, особенно важно вспомнить, так сказать, эстетических первооткрывателей. Н. Богомолов в числе первых заговорил о Высоцком как о художественном, литературном явлении. «Мир Высоцкого» – такая формула появилась у него еще в 1980‐е годы (потом она станет заглавием научного альманаха, выходившего в Музее Высоцкого под редакцией А. Е. Крылова). Н. Богомолов подошел к песням Высоцкого с тыняновских позиций, оценив главное – «новизну интонации». Отсюда – и эстетическая реабилитация блатной песни как фольклорного источника новаторской поэзии. Немало здесь и интересных наблюдений об интертекстуальности некоторых песен и стихотворений Высоцкого (так, в тексте «Слева бесы, справа бесы…», помимо очевидного пушкинского, обнаруживается и блоковский подтекст, и подспудный диалог с Галичем).

Если в случае с Высоцким переклички с классикой не всегда очевидны, а порой гипотетичны, то у Галича с его чрезвычайной культурной оснащенностью и склонностью к «поэтологическим» сюжетам историку литературы есть где развернуться. Стоит особо упомянуть статью «„Красавица моя, вся стать…“ Александр Галич и Борис Пастернак». Галичу не очень везет с комментированными изданиями, и Н. Богомолов работает с прицелом на будущий идеальный комментарий, предлагая два детальных разбора песен: «Как сделана „Товарищ Парамонова“» (чуткому читателю заметно, что название построено по эйхенбаумовской модели) и «Александр Галич. „Номера“». Пересказу они не поддаются, а внимательному и заинтересованному чтению – вполне.

А «под занавес» в книге появляется и Юрий Визбор – и опять-таки под углом зрения текстовых связей и культурного контекста.

Полемичность книги, на мой взгляд, весьма повышает ее «питательность». Тот факт, что бардовская поэзия располагает к спорам, – свидетельство ее неиссякающей актуальности. И вопросы, возникающие по поводу трактовки конкретных стихов и песен Окуджавы, Высоцкого, Галича, имеют нередко общеэстетическое значение. Я очень рекомендую ознакомиться с книгой и филологам, и, как теперь говорят, практикующим поэтам (в последнее время эти два амплуа все чаще сочетаются в одном литературном лице). Духовно-творческий опыт бардовской песни не может не быть полезен «актуальной поэзии» в поисках собеседника, в обретении реальной коммуникации. А это сегодня главная проблема нашей художественной словесности.

Елена Скарлыгина (Москва) АНДРЕЙ СИНЯВСКИЙ И ВЛАДИМИР МАКСИМОВ К ИСТОРИИ ПОЛЕМИКИ

Если в 1990‐е годы «третья волна» эмиграции воспринималась в постсоветской России как совсем недавнее прошлое, которое еще трудно осмыслить в историческом ключе, то теперь минуло сорок лет со времени эмиграции И. Бродского, А. Синявского, А. Галича, В. Максимова, Ю. Мамлеева, В. Аксенова, В. Некрасова, Ф. Горенштейна, Г. Владимова, Н. Горбаневской и многих, многих других. Из тех, кто здесь назван, в живых нет уже никого. Наступает время не только осмысления, но и подведения итогов, пусть предварительных: что оставила после себя «третья волна» эмиграции, что привнесла она в русскую культуру? Чем был обусловлен раскол в среде литераторов-эмигрантов, покинувших советскую Россию в середине 1970‐х – начале 1980‐х годов?