Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Впрочем, эти критерии не способствовали формулировке однозначного определения autofiction, поскольку многие конкретные тексты, разумеется, не удовлетворяют всем признакам сразу. Например, даже единство автора, протагониста и нарратора, чему Дубровский придавал особую важность, часто рассматривается как необязательное и недостаточное для подтверждения автобиографического характера текста, и нынешние теоретики autofiction предпочитают говорить лишь о предполагаемом сходстве между тремя этими инстанциями. Тем не менее список, составленный Дубровским, можно рассматривать как содержащий параметры, которыми с большой долей вероятности обладает тот или иной автофикциональный текст.

Даже если autofiction до конца и не утвердилась как автономный жанр, дискуссии по поводу этого термина способствовали рефлексии о природе литературного письма (особенно в контексте повествования о самом себе и неизбежного при этом сдвига в сторону «фикционализации»), о гибридности, практике метиссажа и системе жанров. Они привлекли внимание к ранее неведомому «литературному континенту», подстегнули интерес к созданию и прочтению экспериментальных текстов, находящихся на периферии автобиографии. Признавая право автора на создание нарратива о самом себе, никак не основанного на подлинных событиях, эта концепция лишает силы любой «договор» между автором и читателем[138].

Автор двух монографий об эволюции autofiction Филипп Гаспарини[139] выдвинул собственное определение этого жанра и даже предложил особый термин. «Автонарратив» (autonarration), включающий в себя autofiction, является, по словам Гаспарини, современной формой архетипического жанра, который лежит в основе любого автобиографического повествования. «Автонарратив» – это «автобиографический и художественный текст, имеющий многочисленные черты устного повествования, стилистических новаций, нарративной усложненности, фрагментарности, инакости, непоследовательности и содержащий автокомментарии, т. е. это текст, где проблематизируются отношения между письмом и опытом»[140]. Для Гаспарини рассказывать о себе – значит переводить собственную автобиографию в сферу литературы, повествовать о себе в сложной, многомерной модальности и характерной для романа стилистике и рассматривать себя как литературный персонаж, даже если речь идет о реальной фактологической основе. Вне зависимости от того, совпадает имя персонажа с именем автора или нет, персонаж является прежде всего авторским двойником[141]. Признавая, что у этого жанра был целый ряд провозвестников – Джойс, Белый, Пруст, Рильке, Колетт, Миллер и Селин, – Гаспарини все же считает его приметой современности: как форма творческого сопротивления нивелированию личности, происходящему среди какофонии многочисленных публичных дискурсов, autonarration открывает внутреннее пространство для ретроспекции, рефлексии, общения и даже молчания[142].

Вне зависимости от действенности и пользы конкретных терминов, некоторые из этих примеров жанровой гибридности помогают по-новому осмыслить особенности транснационального модернистского письма межвоенного периода, в том числе и человеческих документов, авторами которых были представители русского Монпарнаса. Ключевые положения, выработанные по ходу дебатов об autofiction, перекликаются с основными характеристиками транснациональной художественной литературы. Транснациональное письмо также строится на стратегиях многозначности и метиссажа, «транзитивном варианте идентичности»[143], слияниях и свободном перемещении между разными общепринятыми традициями, жанрами, кодами и языками, тем самым программируя двойственное восприятие и задавая читательской аудитории определенный ракурс прочтения. Транснациональная литература, как и autofiction, выдает озабоченность авторов исчезновением прочных корней, а осознание ими собственной маргинальности и анонимности, их самовосприятие как «вымышленных существ» порождают страх утраты автономной личности. Не случайно в обоих теоретических контекстах в качестве метафоры этой внутренней тревоги часто используется слово «чудовище». Рассуждая о том, почему произведения транснациональной литературы так часто бывают населены гротескными существами, Рейчел Трусдейл пишет: «Чудовища воплощают в себе тревогу по поводу гибридности, по поводу риска, что слияние превратится в пастиш, по поводу опасности, что гибридная личность окажется бесплодным уродливым изгоем»[144]. Кстати, в книге «Любовь к себе» Дубровский так говорит о собственном тексте: «Свой шедевр я называю “Чудовище”»[145].