Русский серебряный век: запоздавший ренессанс

Но если говорить об основной черте творчества Сомова, то она, несомненно, связана с эротизмом, как выражением того духа эстетизма, который характерен для всего «Мира искусства». В своем дневнике Сомов записывал: «Искусство, мои любимые картины и статуи для меня чаще всего тесно связаны с полом и моей чувственностью. Нравится то, что напоминает о любви и ее наслаждениях, хотя бы сюжеты искусства вовсе о ней и не говорили прямо»[188].

Об эротизме Сомова много и часто писали, и не только в России, но и за рубежом. Следует отметить, что в России он был пионером этого жанра Эротизм, как феномен искусства, стал быстро распространяться в искусстве Западной Европы в конце XIX века. Появление этого феномена не было случайным, и отнюдь не данью пресыщенных и нездоровых вкусов. Оно выражало реакцию на дидактический, порой морализаторский характер искусства прошлого, и поэтому эротизм в живописи был освобождением от целого ряда табу, долгое время господствующих в искусстве. То же самое происходило и в России, где тема любви долгое время считалась порнографией. Сомов был одним из первых художников, для которых тема любви стала лейтмотивом всего его творчества. И это относится не только к его «Книге маркизы», иллюстрирующей европейскую любовную поэзию, но и к его бесконечным куртуазным сценкам, пасторальным иллюстрациям к «Дафнису и Хлое». Далекий от социального и политического радикализма, Сомов был радикален в своем творчестве, отстаивая свободу художника на интерпретацию любой темы и любой области в искусстве.

Многие, кто писали о Сомове, утверждали, что его эротизм носит болезненный характер, а его женские образы часто некрасивы и даже карикатурны. Объяснение феномена дает сам Сомов своем дневнике: «Никто из тех, кто писал или говорил обо мне, что я люблю некрасивых и скурильных женщин и влекусь к ним, или еще, что я смеюсь над женщинами зло и обидно, или что поэтизирую некрасавиц… Женщины на моих картинах томятся, выражение любви на их лицах, грусть или похотливость – отражение меня самого, моей души. А их ломаные позы, нарочное их уродство – насмешка над самим собой и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью»[189].

Эти суждения, которые могли бы стать предметом психоанализа, на самом деле имеют простое объяснение. Склонность к насмешке, иронии и самоиронии довольно часто приводили к ложной оценке творчества Сомова, создавали чуждый его природе имидж карикатуриста, склонного к демонизму художника-романтика. На самом деле ему были свойственны непосредственность, наивность, в большей степени неуверенность в себе, чем желание посмеяться над другими. В этом смысле очень важна оценка Сомова А. П. Остроумовой-Лебедевой, с которой художник находился в дружественных отношениях. «Острота наблюдения окружающей жизни, очень своеобразное восприятие, способность реагировать на всевозможные проявления делают его, то страстным певцом женской красоты, то ее памфлетистом. Ирония, насмешка, издевательство по адресу человека чувствуется в его произведениях, и в то же время никто так не умел любовно передать грацию, молодость с ее прелестью. Я считаю, что Сомов при жизни не мог быть оценен и понят в полной мере. Его своеобразие, оригинальность принимаются за кривляние. Глубина его вещей была непонятна многим»[190].