Русский транзит 2

— И искать не будут?

— Не будут. Зачем искать то, чего нет?

— Скоро начнут умирать люди, так, Петя?

— Ну, не скоро, а недели так через две, может, и через три. Так что есть время в Америку смыться.

— Брось, ведь это страшно, Крестовский, это…

— Нет, Юрьев, гораздо страшнее, чем ты думаешь.

— Значит, все зря, Петенька? И эти люди, которые заказали музыку, теперь сыграют нам похоронный марш? — У Юрьева от волнения дрожал голос.

— Пойми, Юрьев, ты и я — мы здесь, по эту сторону, а все они, вместе с их властными полномочиями, их правом пускать или не пускать, давать или не давать, вкупе с этими чудесными докторами Леонидами Михайловичами, продажными Игорями Сергеевичами, сумасшедшими Марселями, крутыми Витями и даже безобидными Николаями Алексеевичами, — по ту. И пусть они меня лучше убьют здесь, по эту сторону, чем я уйду отсюда и перейду к ним. Для них ведь нет ничего святого. Они не верят в человеческую душу, они не верят в Бога и в его Суд, и они ничего не боятся. Юрьев, они все-сумасшедшие. Их нужно остановить. Нет, не то, их нельзя остановить. Их можно только истребить…

— Нет, Петя, ты, ей-Богу, какой-то пожилой ребенок. Но разве это твое дело? Разве ты Бог, чтобы карать их: «Мне отмщение, и аз воздам!»? Оставь ты их, Счастливчик. Ведь мир именно так и устроен. Разве ты не знал, что ложь и насилие в нем побеждают чаще, чем правда?! Уж не хочешь ли ты сказать, что, в мире до вчерашнего дня торжествовала добродетель, а не обыкновенный порок?.. Уймись. Ведь дело тут не в пороках мира, а в тебе, Петенька: у тебя есть способ противостоять им. Ты можешь не принимать их игры, можешь оставаться в стороне и, значит, не мараться. Спаси себя сам, потому что и «ради одного праведника город сей сохранен будет».

— Ты в чем-то прав. Толя… Но они считают меня попкой, дураком на нитке, бараном, который обязан вписаться в их систему, чтобы удобнее было дергать и стричь. Обидно, Юрьев. Я — не дурак на нитке и меня нельзя стричь. Поэтому пусть лучше они попробуют содрать с меня шкуру! И если я не выйду на них, пусть даже в одиночку, то все они, гадко хихикая и с удовольствием потирая ручки, будут во веки веков учить нас, что все продается и все можно купить. Но меня-то им не купить. Ведь нас, Толя, нельзя купить, верно?

— Верно, Счастливчик…

— Прости за пафос, но я готов умереть. Только я знаю, что у них в руках, и, значит, только я могу защитить теперь всех остальных.

— Ладно, Счастливчик, успокойся. Какая муха тебя укусила? Ты просто обиделся, что тебе не поверили. Поверили, уверяю тебя, только правда твоя пришлась им не по зубам, вот они и развели руками. Разве тебе не ясно, что если бы там, на самом верху, только пожелали победить этот беспредел, то все было бы сделано за одну ночь. Просто им так выгодно: они с этого имеют. Они все с этого имеют: и те, кто грабит или убивает, и те, кто охраняет или пресекает. Они — как две стороны одной медали. Единство и борьба противоположностей. Только я переставил бы: борьба и единство противоположностей. Все по науке, дорогой мой Петенька. А мы — мы только заложники в собственной стране, бараны, как они любят выражаться. Мы, Петруша, мясо, которое, когда только им будет нужно, пойдет на стол…

— Я знаю. Юрьев, и поэтому…

— Нет, Крестовский. Знание не обязательно предполагает действие. Может быть, оно как раз предполагает бездействие, мудрое и достойное.

— Но разве ты бездействовал, когда они взяли твоего сына, прости меня, на мясо? Ладно, Юрьев, не будем больше об этом. Я уже все решил.

— Куда же ты едешь, Крестовский?

— Пока до конца не знаю… Вчера мне удалось познакомиться с одним из рабочих порта, у которого в ту памятную ночь была смена.

Поставил ему пару бутылок. Ну, он и рассказал, как грузили контейнеры; хозяин груза, говорит, прилетел на шикарной тачке вместе с каким-то большим начальником из органов; кричали: «Груз государственной важности!», совали всем наличные, лишь бы побыстрее. Говорит, что контейнеры поставили на две железнодорожные платформы и вывезли из порта. Он мне после второй бутылки и наколку дал, куда повезли, — Петенька вдруг поднял голову и, улыбнувшись, помахал кому-то рукой.

Юрьев обернулся и увидел спешившую к ним Ксюшу. Теперь он вспомнил, где ее видел: у себя в институте, в профкоме.

— Здравствуйте! — сказала она, грустно улыбнувшись.

— Здравствуйте, Оксана Николаевна, — сказал Юрьев и посмотрел на Петеньку, который вдруг смутился.

— Петр, вы уезжаете? Куда? Зачем? Что-то случилось? — с нотками тревоги в голосе спрашивала Оксана Николаевна, морща лоб.

— Спасибо, — сказал неотрывно смотрящий на нее Петенька.

— За что спасибо?

— За то, что пришли и… за Петра.

— Не понимаю…

— Просто Петр, Оксана, означает камень Мне это важно, особенно теперь…

— Вы что это с «ты» на «вы» перешли? — попытался Юрьев перевести разговор на шутливые рельсы.

— Я тут вам кое-что написал, — продолжал Крестовский, не обращая внимания на Юрьева, — вот, потом прочтете. Оксана, вы, пожалуйста, не думайте… Я не такой…

— Я знаю, — сказала Оксана Николаевна очень серьезно.