Русский XX век на кладбище под Парижем

А потом начались годы эмиграции. Туроверов был лесорубом в Сербии, там же мукомолом, потом добрался в Париж. Стихи он писал всегда, они нравились однополчанам и эмигрантам, у него была своя аудитория, довольно обширная, стихи его переписывали, учили наизусть. В 1928 году вышел в Париже первый сборник стихов Туроверова – простых, доступных, патриотических и, несомненно, талантливых. Писал он и дальше – так же легко и талантливо, стихи его имели успех по-прежнему. Даже эмигрантская критика его хвалила. Г. Струве писал, что это настоящий поэт, а Г. Адамович подтверждал, что это «неплохие стихи» и у них «могут найтись читатели и поклонники» (их нашлось много). Ходасевич соглашался, что стихи Туроверова добротны, но предупреждал, что поэт идет «слишком проторенными путями». Однако Туроверов не видел необходимости искать других путей, да и других тем тоже. Молодой Юрий Мандельштам считал, что талант Туроверова не направлен, загублен монотонностью, а В. Андреев сетовал на казачью лихость и самоуверенность поэта. Но Туроверов продолжал жить в кругу этих своих неизменных тем – война, Дон, Россия, Родина, казачество… Он занимался в свободное время восстановлением казачьего музея, организацией выставок о казаках и Суворове, писал и выпускал книги своих стихов – вторая вышла в 1937 году, третья – в 1939-м, четвертая – в 1942-м. Вторую мировую войну Туроверов провел в Иностранном легионе, а вернувшись в Париж, издал поэму «Сирко». После войны он работал в банке, печатался в эмигрантских журналах, был бодр, впрочем, отмечал, что поколение его уходит, а приходит новое.

И ни в чем уже не каясь,
Лоб крестя иль не крестя,
Подрастает, озираясь,
Эмигрантское дитя.

Но не стоило слишком уж грустить об этом, подходя к «кратковременной старости»…

Только жить, как верится и снится,
Только не считать года,
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.

Однако ни от врачей, ни от больниц не зарекайся. Николай Туроверов умер в старинной больнице Ларибуазьер (в двух шагах от Северного вокзала, откуда уходили поезда в Россию) 72 лет от роду.

ТХОРЖЕСКИЙ ИВАН ИВАНОВИЧ, 1878 – 1951

Еще задолго до того, как я узнал, что человек, покоящийся здесь, был эмигрант, государственный служащий и камергер двора, я уже знал наизусть его переводы и начинял ими свою повесть «Тропа истины», знал, что Иван Тхоржевский (знавшие Ивана Ивановича вспоминают, что ударение в его фамилии делали на первом слоге) – это переводчик Омара Хайяма, что под именем Омара Хайяма мы успели полюбить Ивана Тхоржевского, как до нас англичане под тем же неуловимым персидским именем (таджики ведь и вообще говорят Умари Хаем) полюбили Фицджеральда. И сколько бы нам с тех пор ни объясняли грамотные умники (в качестве такого в Берлине 20-х годов выступил молодой Владимир Сирин-Набоков), что Хайям – это нечто другое, мы-то полюбили именно этого, а за этого великая благодарность и Тхоржевскому и Фицджеральду (есть, конечно, и другие Хайямы – есть Хайям Гены Плисецкого, есть Хайям академических подстрочников). Подозреваю, что русский и английский переводчики Хайяма были люди разные. Блестящий Фицджеральд писал стихи, но обретал смелость, лишь прикрывшись чужим именем. Сановный Тхоржевский начинал с переводов, совмещая их с трудами в Кабинете министров, с переселенческими проблемами и с созданием нескучного курса родной литературы. Был он не робкого десятка, и литературные собратья вцеплялись в него мертвой хваткой, а оба моих любимых писателя – и Набоков и Бунин – они конкурентов живых не терпели, разве что прощали им кое-что лицеприятно, по родству и дружбе. Ну, а Тхоржевский, он им был не родня… Тхоржевский был на 8 лет моложе Бунина и на 21 год старше Набокова.