Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского

Несколько времени спустя отрицание сменилось яростью: «Этого не должно было произойти! Это не могло произойти со мной!» Владимир отказывался от тюремной еды, бросал в служителей оловянной посудою и даже пролежал связанным целые сутки по настоянию перепуганного лекаря, коего порывался тузить, невзирая на раненое плечо.

Отчасти успокоившись, в третьем круге собственного ада Дубровский пустился в лихорадочный торг с судьбой за лучшую долю. Он перебирал в памяти мельчайшие события последних месяцев; с азартной дрожью мысленно вновь и вновь доказывал следователям свою невиновность, искал кругом тайные знаки и предсказывал, например: «Ежели нынче в обед принесут не щи, а гороховый суп, то…»

Вослед гороховому супу пред арестантом и вправду нежданно явился князь Верейский. Владимир отвык от собеседников; посещение несколько развлекло его, но беседа не задалась.

О поимке Дубровского князь известил великого князя Михаила Павловича, но продолжал теряться в догадках: в чём причина столь необычайного интереса его высочества к уездному разбойнику? Пищи для размышлений Верейскому хватало; опыта и проницательности было ему не занимать…

– Вы завладели тем, что вам не принадлежит, – говорил он Дубровскому в утвердительном тоне, желая проверить одну из наиболее удачных догадок. – Благоволите выдать это мне, и я обещаю ходатайствовать перед его императорским высочеством о смягчении вашей участи.

Хитрость Верейского с попыткою показать себя осведомлённым успеха не имела: он даже намёком не упомянул ни меморий графини де Гаше, ни королевского ожерелья, и потому Владимир отвечал:

– Если вы знаете, чего угодно от меня Михаилу Павловичу, вы должны знать и то, что ни с кем, кроме него, не могу я этого обсуждать. Прикажите отвезти меня в Петербург!

За многолетнею игрой в карты научился он даже при скверном раскладе держать себя так, словно близится к выигрышу и победа решена. Князь тоже знал толк в блефе; тон беседы вызывал досаду, глупое упрямство поручика его раздражало, увещевания оказались без толку.

– Не в вашем положении быть несговорчивым, Владимир Андреевич, – продолжал наседать Верейский. – Вспомните-ка, сколько бед вы натворили по всему уезду!

– Полагаю, самой большой для вас беды всё же не случилось; вы по-прежнему живы, – заметил Дубровский холодно.

– Жив, к вашему сожалению, – согласился князь, – и намерен спросить с вас за многое. Ведь вот какая незадача: капитан Копейкин уже перед высшим судом ответ держит, так что суду земному отвечать придётся вам одному. Когда никто не замолвит словечка, вас ведь, пожалуй, повесят.

– Дворян не вешают, – возразил Дубровский, и князь осклабился в зловещей ухмылке:

– Вы человек очень молодой и того помнить не можете, как войска наши взяли Париж. А я тогда с приятелями, бывшими в ваших примерно летах, посетил знаменитую тамошнюю провидицу мадемуазель Ленорма́н, чтобы полюбопытствовать о судьбе своей. Так вот, двоим из нас эта бестия посулила смерть на виселице – Пестелю и Муравьёву-Апостолу. Они расхохотались ей в лицо и говорят, как вы сейчас: «В России дворян, да к тому ещё офицеров, не вешают!» В самом деле, оба происходили из хороших фамилий, у каждого – по нескольку орденов и по золотой шпаге «За храбрость»… Они герои, а не висельники! Это было в четырнадцатом году, а что случилось в двадцать пятом, вы уже должны помнить. За декабрьский мятеж обоих моих бывших приятелей государь лишил званий, чинов и привилегий, после чего их с ещё тремя заговорщиками самым унизительным образом вздёрнули на Кронверке против Петропавловской крепости. Полагаю, для вас тоже вполне могут сделать исключение из общих правил…

Дубровского мороз пробрал по коже. Стараясь не подать виду, он спросил с иронией:

– А что же вам нагадала девица Ленорман? Неужто жизнь вечную?

– Того знать вам не надобно! – с неожиданной резкостью отвечал князь и скоро ушёл, так ничего и не выведав, а Владимиром завладело отчаяние при мысли о собственной фатальной ошибке.

Прежде Дубровский уверял Копейкина – и себя самого уверил, – что купят они прощение великого князя ценою записей графини де Гаше с драгоценностями Марии-Антуанетты. Однако Михаил Павлович так и не ответил. «По всему судя, он оставил без внимания мой знак, отправленный через ювелира. Или, того вернее, почёл за благо похоронить меня вместе с опасною тайной», – уныло рассуждал Дубровский, будучи не искушён в придворной интриге, и корил себя за то, что не послушал Копейкина. Уступи он тогда – и старый капитан был бы жив; оба они сейчас могли уже добраться до сердца Сибири, а ещё через год или полтора уже встретились бы в Калифорнии с де ла Вегою и стали сообщниками неуловимого Зорро…

Изводя себя упрёками, Владимир Дубровский в безысходной тюремной тоске стал терять интерес к жизни, примиряясь со своей участью. Так тому и быть, решил он. Когда весь мир почитает его разбойником и вором; когда числят на его совести вину, достойную смерти, – пусть эта смерть придёт скорее.