Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

16-го. В 5 часов пополудни свободная минутка. Замечательный выдался денек, такой хороший, что во всю дальнейшую жизнь его не забуду. Еще не успела я окончить всех утренних перевязок, как приехал главнокомандующий, обошел всех раненых, с каждым сказал несколько слов, моего мужа обнял, крепко поцеловал и горячо благодарил за храброе боевое дело; затем обратился ко мне с вопросом, кем доставлены табак и вино, которыми я в это время угощала раненых, и, узнав, что это мое собственное, выразил искреннюю благодарность. Через час после него едва я успела попробовать пищу и распорядиться по хозяйственной части нашего лазарета и возвратилась к раненым с вином и водкой, как приехал государь император с наследником цесаревичем и великими князьями; узнав, что в числе раненых находится командир полка, государь подозвал мужа, поблагодарил за славную службу и обнял его… На глазах государя видны были слезы. Государь еще раз поблагодарил мужа со словами: «Благодарю! ты исполнил данное мне в Кишиневе обещание!..» Затем государь пошел по палаткам к другим страдальцам; здесь государь застал меня у постели умирающего прапорщика Здани, которому раздробило череп тою самою пулей, которая ранила и моего мужа. Инспектор госпиталей армии, генерал Коссинский[560], тотчас же представил меня государю, доложив, что я жена того самого командира, с которым государь сейчас говорил. При этой рекомендации государь подошел ко мне, подал руку, которую я от искреннего сердца поцеловала, и сказал снова, прослезившись: «Благодарю вас от души; надеюсь, что вы до конца не оставите этого святого дела, за которым вижу вас здесь!» Затем государь спросил, сколько лет я замужем, и очень был удивлен, узнав, что 12 лет. Обходя палаты, государь подошел к одному умирающему, поцеловал его крепко и лично повесил ему на рубашку Георгиевский крестик. При этом государь заплакал и вышел из палатки; я тоже не могла равнодушно видеть этой картины и разрыдалась как маленькая, позабыв минуту и обстановку, в которой я находилась и строжайший приказ — не сметь никогда при больных выказывать своих чувств и огорчений, а, напротив, быть всегда веселою и всеми мерами поддерживать у больных бодрость духа. Выйдя из моей палатки, государь снова подошел к моему мужу, сказав: «Спасибо, спасибо вам обоим, тебе и жене. Я в вас встретил вполне преданных русских людей; благодарю, не забуду вас». Моего мужа так растрогало такое внимание государя, что боль в ране усилилась и перешла в нервный припадок; я поскорей увела его домой, дав предварительно двойную порцию нервных капель; но он все-таки весь день не мог успокоиться, сильно страдал, и боли его выражались подергиванием всего лица; все ходил из угла в угол, говоря, что награжден царским вниманием не по заслугам, что солдаты и офицеры полка вели себя молодецки, и что они дело сделали, а что он, командир, ничего особенного сегодня не сделал, находясь лишь на своем месте во главе своего полка, и исполнил только свой долг. Однако надо бежать на вечернюю перевязку; да еще обещала солдатику написать письмо к матери; также посмотрю, что-то делает мой георгиевский кавалер, пришел ли бедняжка хоть на минуту в сознание, чтобы порадоваться великой награде, лично возложенной на него царем.

Два часа ночи. Как ни поздно, а не могу не записать, что сегодня день как начался необыкновенно, так и окончился особенно. Перед вечером государь прислал моему мужу в награду Георгиевский крест. Нет слов выразить, как мы счастливы… случилось это совсем неожиданно. По окончании работ в палатах я пришла домой с профессором Корженевским[561] и зятем к мужу, дабы сделать ему нужную операцию и извлечь из раны раздробленные кости; только что расположились приступить к делу, как вдруг явился красавец флигель-адъютант; мы не знали, кто он. Незнакомец подошел прямо к постели мужа, говоря: «Поздравляю вас с монаршею милостью», и с этими словами повесил ему на грудь, по повелению государя, Георгиевский крест. Муж мой расчувствовался до слез и на радостях пригласил флигель-адъютанта разделить наше ликованье: подали шампанского, и незнакомый вестник великой монаршей милости принял участие в нашем семейном поздравительном тосте. Но каково же было наше удивление, когда при прощании с ним муж, пересиливая свою ужасную боль и едва справляясь со своим нервным припадком, спросил, кого имеет честь видеть в лице вестника царской к нему милости, и получил в ответ, что неузнанный им флигель-адъютант был его высочество князь Сергий Максимилианович Лейхтенбергский![562] При этом известии муж был очень сконфужен, растерялся и стал извиняться. Его высочество просил моего страдальца успокоиться и, пожелав ему скорейшего выздоровления, простился со мною и моими гостями весьма любезно и удалился… […][563]