Русское дворянство времен Александра I

Очевидный либерализм первых лет правления ушел в подполье и проявился в тайных обществах, в которых участвовало лишь незначительное меньшинство. По словам таких комментаторов, как Корф, большинство людей были слишком поглощены своей собственной карьерой и личными интересами, чтобы вовлекаться в активный поиск социальных или политических альтернатив. В Санкт-Петербурге, например, как указывает Корф, дворянство в целом все больше отождествлялось с государственной бюрократией и государственной службой. Тем не менее они двигались в кругах, которые имели наиболее тесные связи с Западом, его ценностями и культурой. Это особенно верно в отношении тех офицеров, которые побывали в западных странах во время Освободительной войны. Они узнали кое-что о свободе, но теперь чувствовали себя все более отчужденными дома. Как и царь, эти люди все больше обращались к мистицизму в поисках духовных и культурных альтернатив. Хотя эта тенденция, возможно, была не уникальна для России, нигде больше она не имела тех масштабов, которые приобрела в повседневной жизни образованного слоя российского общества[811].

Поиски самосовершенствования и социальных реформ приобрели новую актуальность после 1812 года. В 1815 году генерал П. Д. Киселев написал записку «О постепенном уничтожении рабства в России», выражавшую ощущение надвигавшихся перемен в послевоенной России. Это ощущение отразилось и в комментарии Н. И. Тургенева о том, что «после того, что русский народ сделал, что сделал государь, что случилось в Европе, освобождение крестьян» — дело легкое. Киселев был среди тех, кто верил в возможность реформы сверху. Он провел несколько лет рядом с царем, и у него были некоторые основания верить в его реформаторские намерения, так как Александр I вполне открыто разговаривал с ним.

Для того времени такая позиция не была необычной. Некоторые декабристы считали, что крепостное право прекратится «по воле царя». Однако в течение шести месяцев после варшавской речи Александра I (март 1818 года) такие надежды быстро угасли. Киселева не нужно было убеждать в необходимости многое изменить. Понимая это, он делал все, что было в его силах, чтобы попытаться внести улучшения, по крайней мере, во 2‐ю армию, начальником штаба которой он был. Тем не менее Киселев был против радикальных перемен, убежденный, что все должно происходить постепенно[812].

Однако вопрос о крестьянской реформе (как мы видели в пятой части) был проблемой, которая слишком сильно затрагивала ревниво охраняемые интересы дворянства. Было много консервативных помещиков, считавших простое упоминание о социальной реформе равносильным революции. С другой стороны, были те, кто, как Н. С. Мордвинов, сочетали консерватизм в вопросе о крепостном праве с более либеральным подходом в политике. Отсюда широкое обсуждение конституционной реформы в первые послевоенные годы на фоне наступавшей реакции, обсуждение, отразившееся на страницах периодической печати, в таких журналах, как «Дух журнала» и «Сын Отечества».

Литературные общества, такие как «Арзамас» и Общество любителей русской словесности, также активно участвовали в этом обсуждении. Ряд их членов изучали и распространяли идеи конституционализма и возможных форм, которые он мог бы принять в России, в тесной связи с планами освобождения крепостных. Пик такой активности пришелся на 1818 год, как и ожидания реформ сверху. Но политический климат заметно изменился в связи с позицией Александра I на Конгрессе в Экс-ла-Шапель (Аахене) осенью того же года, где царь продолжил разработку своего проекта Священного союза 1815 года. Он предложил создать союз государей, которые должны были гарантировать не только границы друг друга, но и конституционные режимы, введенные в каждой из стран посредством реформы сверху[813]. Реакция, как во внешней, так и во внутренней политике, теперь неумолимо преобладала.

Цензура и идеологическое давление

Симптомом реакционного сдвига и ужесточения контроля с 1818 года был правительственный указ от 1 августа 1822 года, приказывающий закрыть масонские ложи и все другие тайные или секретные общества. Власти осознавали опасность растущей оппозиции среди знати и склонны были связывать этот процесс, по большей части ошибочно, с масонскими ложами. Хотя верно, что из шести основателей в 1816 году первого тайного общества декабристов, «Союза спасения», пять были членами ложи «Три добродетели», масонские ложи редко были рассадниками радикализма[814]. Еще в последние десятилетия XVIII века они предоставляли своим членам пространства, где в неформальной клубной обстановке они могли исследовать насущные социальные и политические вопросы посредством дискуссий и ритуальных церемоний.

Тем не менее указ 1822 года требовал от дворян дать расписку в том, что они не принадлежат к тайным обществам, и с этого времени в армии, гвардейских полках и военных поселениях возник целый ряд тайных полицейских организаций. Тайный агент стал теперь характерной чертой российского общества[815].