Русское дворянство времен Александра I

Пример подобной брани можно найти в письме М. С. Воронцова А. А. Закревскому, в котором выражалась надежда, что «это не кончится без виселицы и что Государь, который столько собою рисковал и столько уже прощал, хотя ради нас будет теперь и себя беречь и м… наказывать»[950]. В мае 1826 года Николай I назначит Воронцова в Государственный совет, а через неделю подпишет манифест об учреждении Верховного уголовного суда, ответственного за вынесение приговора заговорщикам, членом которого Воронцов станет по должности. Таким образом, его желание о применении смертной казни было выполнено. По иронии судьбы именно либеральная репутация Воронцова привлекла внимание руководителей заговора к нему как к потенциальному члену последующего временного правительства. Его отец, С. Р. Воронцов, оставшийся жить в Лондоне после многолетней службы российским послом при Сент-Джеймсском дворе, еще более решительно высказывался за применение смертной казни: «Заговор против суверенного императора, — писал он, — является заговор против страны и нации». Далее он утверждал, что Николай I не имел права прощать преступников, но был обязан защищать своих подданных от них: «Простить этих монстров — значит выступить против справедливости. А следовать справедливости есть первая обязанность государей», — заключил Воронцов-старший[951].

Сходное негодование высказал в письме от 22 декабря 1825 года московский почт-директор A. Я. Булгаков своему брату К. Я. Булгакову, занимавшему ту же должность в Санкт-Петербурге. В нем говорится: «Надобно сделать пример: никто не будет жалеть о бездельниках, искавших вовлечь Россию в несчастье, подобное французской революции». Уже на следующий день К. Я. Булгаков не менее возмущенно писал А. А. Закревскому: «Больно, брат, видеть в столь гнусном и мерзком деле древние русские имена Трубецкого, Оболенского, Одоевского; все они воспримут надлежащее и столь заслуженное наказание, всякий по вине своей». По поводу того, как новый царь справился с восстанием, Булгаков писал: «Государь показал себя прекраснейшим образом, и поистине скажу тебе, все сердца к нему более и более стремятся» (156–157). Это был взгляд на нового императора, полностью одобренный, как и следовало ожидать, Ф. Ф. Вигелем, злорадствовавшим в своих мемуарах по поводу подавления «либерализма»:

Все действия императора Николая были согласны с моими правилами и моими желаниями. Либерализм, столь нам несвойственный, обезоружен и придавлен; слова правосудие и порядок заменили сакраментальное дотоле слово свобода. Строгость его никто не смел да и не хотел назвать жестокостию: ибо она обеспечивала как личную безопасность каждого, так и вообще государственную безопасность. Везде были видны веселые и довольные лица, печальными казались только родственники и приятели мятежников 14 декабря[952].

Н. М. Карамзин был в Зимнем дворце с дочерями в день восстания. Через пять дней, 19 декабря, он написал И. И. Дмитриеву, восхваляя решительность Николая I: «Новый Император оказал неустрашимость и твердость. Первые два выстрела рассеяли безумцев с Полярною Звездою, Бестужевым, Рылеевым и достойными их клевретами. <…> Я, мирный Историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятежа. <…> Вот нелепая трагедия наших безумных Либералистов! <…> Солдаты были только жертвою обмана»[953].

Шок Карамзина по поводу манипуляции лидерами повстанцев преданности своих подчиненных престолу с еще большей остротой находит отражение в дневниковой записи барона В. Р. Каульбарса, который отметил, что только после подавления восстания стала ясна его настоящая причина: «К этому времени стало уже известно, что поводом к заговору вовсе не был великий князь Константин Павлович и что обстоятельство это было выбрано только для того, чтобы возбудить нижних чинов к мятежу. <…> Со стороны заговорщиков было ужаснейшей подлостью — обманом вовлечь несчастные войска в их гнусное предприятие, убедив их в том, что они выполнят свой долг, оставаясь верными своей клятве»[954].

Автобиография М. А. Корфа отражает его шокированность участием в восстании нескольких старых школьных друзей, хотя он не называет никого из них по имени: «И как изобразить мое удивление и мой ужас, когда после открылось, что в рядах безрассудных возмутителей было несколько лицейских моих товарищей, несколько ближайших моих знакомых, в которых я никогда не подозревал не только подобных замыслов, но и малейшей наклонности к ним!»[955]

Подобное недоверие в сочетании с резким презрением и совершенно негативный взгляд на восстание выражает мемуарист М. А. Дмитриев: «Что это за заговор, в котором не было двух человек, между собою согласных, не было определенной цели, не было единодушия в средствах, и вышли бунтовщики на площадь, сами не зная зачем и что делать. Эго была ребячья вспышка людей взрослых, дерзкая шалость людей умных, но недозрелых!»[956]