Русское дворянство времен Александра I

В своих мемуарах А. И. Кошелев вспоминает страх московского дворянства, когда в город дошли известия о восстании из Санкт-Петербурга. Общая тревога усиливалась по мере того, как появлялось все больше подробностей об арестах, личностях задержанных и допросах заключенных в Петропавловской крепости. Несмотря на то что Кошелев сам не имел отношения к декабристам, он тем не менее опасался ареста — такова была атмосфера паники среди дворян в первые несколько месяцев 1826 года. Это также привело к закрытию литературных клубов. В одном из полицейских рапортов 1827 года, составленных М. М. Фоком, отмечалось, что после «несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностью, петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожившиеся без всякого повеления правительства» (145).

Удивительно, однако, что произведения писателей-декабристов все еще появлялись в 1826 и 1827 годах. В их число входили произведения Кюхельбекера, Одоевского и редакторов литературного альманаха начала 1820‐х годов «Полярная звезда», Бестужева и Рылеева. Правда, они появились без указаний фамилий или под инициалами автора, но опытные читатели знали, чьи это стихи. В этих условиях наиболее примечательными из таких публикаций были стихи казненного государственного преступника К. Ф. Рылеева в вышедших в 1827 году «Северных цветах на 1828 год» и в «Альбоме северных муз» 1828 года (150–151). Дальнейший свет на этот счет проливают воспоминания Ф. И. Буслаева (1818–1897). Родившийся в далеком и безвестном селе под Пензой, Буслаев стал академиком и профессором литературы Московского университета. Как автор «О преподавании отечественного языка» (1844, 1867) он входил в число выдающихся русских филологов XIX века.

Подростком, выросшим в образованной дворянской семье в Пензе, где в то время, по-видимому, не было ни одного книжного магазина, Буслаев с удовольствием читал альманах Бестужева и Рылеева, который он нашел в библиотеке своей матери: «Это была для меня бесподобная хрестоматия современной русской литературы». Это воспоминание привело мемуариста к интересному описанию восприятия писателей-декабристов в конце 1820-х — начале 1830‐х годов в «провинциальной глуши». Буслаев подозревал, что его читатели в конце XIX века будут удивлены, что читающая публика и «даже гимназисты» имели в то время доступ к публикациям декабристов. Буслаев полагал, что его младшие современники будут еще более удивлены, узнав, что в стенах провинциальной школы ученики читали «Войнаровского» и «Думы» Рылеева и делали с них копии «для своих рукописных собраний». Буслаев пишет, что «тогда никому и в голову не приходило соединять преступные деяния декабристов с такими изданиями, как книжки „Полярной Звезды“, в которых печатали свои новые произведения самые благонамеренные и безукоризненные в нравственном и политическом смысле писатели, такие как Жуковский, Крылов и многие другие». В частности, Буслаев и его одноклассники читали «Думы» Рылеева, даже не подозревая, что поэт был казнен как государственный преступник; напротив, они считали его «добрым патриотом». Буслаев утверждал, что в то время он и его одноклассники понятия не имели, кто или что были декабристы. Даже если они и слышали этот термин, он для них ничего не значил. Буслаев добавляет, что в России Николая I «вообще не принято было говорить о предметах такого рода, даже считалось опасным». Потенциально рискованные разговоры в компании или дома велись «шепотом, втихомолку, чтобы не слыхать было не только прислуге, но и детям»[980].

Оценивая подавление Николаем I восстания и его лидеров, Уортман подчеркивает преднамеренное утверждение новым царем традиционных российских ценностей над подрывными западными концепциями демократии и свободы личности:

Он восстал против этих западных учений, которыми, по его мнению, было пропитано дворянство, и его насилие имело целью освятить очень хрупкую династическую традицию, направленную на укрепление абсолютной монархической власти в России. Он представил свой триумф как триумф русского национального духа. Подобно тому, как монархи XVIII века определяли свое правление через сходство с европейскими монархиями, Николай будет определять свое как исключительно русское, укорененное в национальной традиции авторитаризма. Подавив восстание, он героически начал новую эру, верную той традиции, силу которой должна была продемонстрировать неудача восстания[981].