Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Скорее всего поэты и художники, принявшие Советы со всеми их неслыханными зверствами, сознательно или бессознательно, как и сами вожди революции, оставались в плену некоего исторического детерменизма, сверхличностного восприятия того самого продуктивного социально-бытового времени, которое впоследствии (в 1940 г.) так глубоко проанализировал М. Бахтин в своем учении о хронотопе: «Время это — время продуктивного роста. Это время прозябания, цветения, плодоношения, созревания, умножения плодов, приплода. Ход времени не уничтожает и не уменьшает, а увеличивает количество ценностей. Вместо одного посеянного зерна рождается много зерен, приплод всегда перекрывает гибель отдельных экземпляров. И эти гибнущие единицы не индивидуализированы и не выделены, они теряются во все растущей и умножающейся массе новых жизней. Гибель, смерть воспринимается как посев, за которым следуют умножающие посеянное всходы и жатва. <…> Продуктивное время — беременное, носящее плод, рождающее, снова беременное. (Вспомним мандельштамовское „время будущим беременно“ — строки, должно быть, хорошо знакомые Бахтину. — А. Д.)

Это время, максимально устремленное к будущему. Это время коллективной трудовой заботы о будущем: сеют в будущее, собирают плоды на будущее, спаривают и совокупляют для будущего. Все трудовые процессы устремлены вперед…» (^‹19>, с. 241).

Принятие и оправдание времени во всей его эпической огромности было необходимо для оправдания собственной слабости. Как сформулировал Мандельштам, «…если нам не выковать другого, // давайте с веком вековать». К тому в основном и сводится весь пафос его поэтического диалога с Веком. Хотя само сочетание «Мандельштам — Москвошвей» гротескно и курьезно, поэт изо всех сил стремится подладиться ко времени. Превратившись в «трамвайную вишенку страшной поры», он в этом качестве и остался, бедствуя, смиряясь, ужасаясь, внутренне протестуя, но внешне все принимая.

Созерцая стремительное движение страны в сталинское «светлое будущее», прислушиваясь к железной поступи оболваненных колонн, бывшие властители дум философски замечали, что и у них, пожалуй, уже никакого другого времени и места нет, а стало быть, надо жить, исходя из своего хронотопа. Как задорно говаривал Мандельштам,

Попробуйте меня от века оторвать! —
Ручаюсь вам, себе свернете шею!

По этому поводу Бахтин справедливо резюмировал в своих записках: «Точка зрения (автора) хронотопична, то есть включает в себя как пространственный, так и временной момент. С этим непосредственно связана и ценностная (иерархическая) точка зрения (отношение к верху и низу)» (^‹20>, с. 338).

* * *

Временем можно было оправдать все или почти все и в плане творческом, и в плане идейно-политическом, и в плане чисто поведенческом. «Какое время на дворе, // Таков мессия», — заметил наш современник. Но время, к сожалению, не давало никаких гарантий безопасности и работало не на пророков, даже если они готовы были добровольно снять с себя это звание и «большеветь» по заданной программе. Время работало против них, так как сами они не способны были мимикрировать до такой степени, чтобы остаться неузнанными, раствориться в толпе. Кроме того, в годы повальных репрессий, косивших друзей и знакомых, их постоянно преследовала — не могла не преследовать — мучительная пытка совестью за все вынужденные компромиссы. Не о том ли горькие строки Ахматовой?

Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твое несу я бремя

Тяжелое, ты знаешь, сколько лет».
Но для нее не существует время,
И для нее пространства в мире нет…

(«Одни глядятся в ласковые взоры…», 1936)

Анна Ахматова, великая лирическая поэтесса, по праву вошла в список страстотерпцев сталинской эпохи. Жизнь ее — пример гордого смирения перед невзгодами и стойкости в дни гонений. Пророческий дар, бесспорно, был присущ Ахматовой, хотя трудно согласиться с Мандельштамом, называвшим Анну Андреевну Кассандрой. В отличие от Блока, Брюсова, Хлебникова или Маяковского, она никогда не предсказывала серьезных политических событий и не стремилась в них активно участвовать, но сумела каким-то внутренним чутьем в августе 1921 г. предугадать скорую гибель Гумилева (во всяком случае так истолковываются ее строки ныне), причем создать картину, очень близкую к реальности, о которой мы ныне знаем по свидетельствам очевидцев: