Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Если Есенин предстает несколько наивным и безобидным доморощенным пророком, нагадавшим родине совсем не ту долю, что ей в действительности досталась, то футуристы и их единомышленники в искусстве в послеоктябрьский период выступили в роли демиургов раннесоветской культуры, апологетов нового правопорядка. Своими руками они создавали миф о благостной и долгожданной социалистической революции, облекали этот миф в поэтическую плоть, пропагандировали его в массах трудящихся. Они сотворили кумира, золотого тельца Свободы, а кумир требовал все новых и новых жертв во имя призрачного коммунистического Завтра. По иронии судьбы, футуристским пророкам, мечтавшим об освобождении человечества, о том, чтобы в мире «жить единым человечьим общежитьем», предстояло стать жрецами, а отчасти и жертвами кровавого большевистского Молоха. Конечно, они не предполагали столь катастрофических последствий. Они в большинстве не читали статей Мережковского и Бердяева, предупреждавших о гибели культуры, а если читали, то смеялись над «наивными» авторами, торопясь объявить их безнадежными ретроградами.

Они давно собирались покончить с предшественниками, сбросить классиков «с парохода современности» и перекроить человечество заново, хотя едва ли могли мечтать, что история предоставит им такую возможность. Еще задолго до того, как железный молот футуризма после октябрьского переворота нанес сокрушительный удар по культуре старого мира, Борис Пастернак (также в то время к футуристам причисляемый) в своем панегирике новому движению, сам того не подозревая, пророчески определил его суть как сознательную «обездушенность»: «Жизнь и смерть, восторг и страдание — ложные эти наклонности особи — отброшены. Герои отречения, в блистательном единодушии — признали вы состояния эти светотенью самой истории и вняли сокрушительному ее внушению…» (^‹149>, с. 130).

Деструктивный энергетический заряд русского футуризма был особенно очевиден на фоне других, конструктивных, течений и школ Серебряного века, которым он бросал вызов и которые призывал уничтожить. В своей борьбе против «буржуазного» искусства., за торжество «самоценного (самовитого) слова» футуристы готовы были — поначалу, разумеется, только на словах — уничтожить все культурное наследие прошлого, чтобы начать «с чистого листа». Их ранние манифесты, в отличие от пассионарных, но не столь агрессивных манифестов итальянского футуризма, вполне соответствуют понятию «пощечина общественному вкусу» и призваны в первую очередь эпатировать блюстителей норм этики и эстетических канонов — будь то обыватель-буржуа или мэтр символизма Валерий Брюсов.

Пафос тотального отрицания, особено в послеоктябрьский период, составляет сущностное отличие футуризма и всего послереволюционного авангарда от прочих течений школ Серебряного века. Если весь предшествующий опыт цивилизации был опытом кумулятивного развития, то авангардистский экстремизм стремился этот опыт перечеркнуть и начать с чистого листа. В известном смысле футуристы, ничевоки и прочие школы этого направления были большевиками от искусства, возжелавшими отменить старый мир во имя смутно брезжущей утопии.

«Монополизируя знание о реальности, поэзия футуристов стремилась не вобрать в себя элементы соседних или прежних стихотворных образований, но переструктурировать их по своему подобию, что могло даже приводить к мысли о праве на административное вмешательство в художественную деятельность, соперничавшую с футуристической», — пишет И. П. Смирнов, ссылаясь на жанр «приказов» у Хлебникова и Маяковского (^‹177>, с. 105). Однако жанром «приказов» воинственный пыл футуристов удовлетвориться не мог, поскольку их ближайшей и конечной целью было не переустройство, а именно уничтожение старого и замена всего «реакционного» искусства прошлого собственными шедеврами. Можно только удивляться, что им удалось уничтожить так мало при столь непомерных амбициях. Например, талибам в Афганистане удалось в кратчайший срок добиться более впечатляющих результатов.

Абстрактные понятия «будущее», «поэзия будущего», «общество будущего» в программных манифестах футуристов противопоставлялись конкретному прошлому и настоящему со всем массивом их культурных достижений. Корней Чуковский совершенно справедливо определил характер нового течения: «Ясно, что наш футуризм в сущности анти-футуризм. Он не только не стремится с нами на верхнюю ступень какого-то неотвратимого будущего, но рад бы сломать и всю лестницу. Все сломать, все уничтожить, разрушить и самому погибнуть под осколками — такова его, по-видимому, миссия» (^‹218>, с. 125).