Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Ужасы гражданской войны, помноженные на голод и разорение крестьянства, нанесли сильнейший удар по иллюзорному миру Есенина, взращенному на библейской основе. В драматической поэме «Страна негодяев» (1922–1923), подводящей итоги кровавому периоду революции и гражданской войны, он в целом трезво и реалистично оценивает состояние российского общества, сопоставляет лозунги и марксистские идеалы с действительностью, представляющей собой «сплошной бивуак». Горький символический смысл заложен уже в самом названии поэмы: хотя среди ее героев есть резонеры с позитивной советской установкой (Рассветов), по сути все действующие лица — негодяи. Поэма, избавленная от религиозного пафоса, хотя и не лишенная евангельских аллюзий, знаменует крушение есенинской утопии, воплощенной в профетических творениях предшествующих пяти лет. Вспомним, что 1922 г., ознаменованный фактическим окончанием Гражданской войны, стал рубежным для многих российских деятелей культуры, уяснивших характер нового режима и выбравших — добровольно или принудительно — эмиграцию. Есенин к этому времени уже отчетливо понимает, что революция осуществлялась во всяком случае не в интересах крестьян, но в чьих именно — остается за гранью его разумения.

Видя, что нового града Китежа в ближайшее время на Руси не предвидится, Есенин был обескуражен и подавлен. Его угнетало сознание своего «промаха» — ведь пророчества оказались блефом, и вместо ожидавшегося царства разума и благоденствия Россия оказалась ввергнута в пучину бесконечных бед. Тем не менее поэт сделал свой выбор в пользу Советов и менять его не собирался.

В «Песне о великом походе» Есенин пытается создать модель исторического эпоса, восхваляя Ленина, Троцкого, Буденного, комиссаров в кожаных куртках и прочих подлежащих мифологизации персонажей. Далее следует еще более одухотворенная «Поэма о 36» и многие другие произведения на революционные темы. Даже в «Анне Снегиной», этом шедевре чистого лиризма, мы находим сусальный евангельский образ вождя, который окончательно канонизируется в стихотворной эпитафии «Ленин» — одном из первых образцов советского культового искусства, бесконечной ленинианы:

Суровый гений! Он меня
Влечет не по своей фигуре.
Он не садился на коня
И не летел навстречу буре.
Сплеча голов он не рубил,
Не обращал в побег пехоту.
Одно в убийстве он любил —
Перепелиную охоту.
……………………….
Застенчивый, простой и милый
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс…
……………………….
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
Ленин умер.
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела….

(«Ленин», 1924)

Как явствует из этих строк, миф о «человечном» вожде, осчастливившем страну и потрясшем навеки все прочие народы мира, был уже абсолютно сформирован пропагандистской машиной к моменту смерти диктатора. Однако нельзя не заметить, что конец этой пространной эпитафии вождю звучит довольно двусмысленно, невольно воскрешая в памяти «тень Люциферова крыла» из блоковского «Возмездия». Возможно, он-то и отражает истинное отношение поэта к событиям.

Итак, от пророческого пафоса «Инонии» более нет и следа. Проза советской жизни не оставляет камня на камне от мужицкой утопии. Однако профетический запал еще не угас, и Есенин тщится примерить на себя иную роль — на сей раз уже не мужицкого пророка, но советского витии:

Я вижу все
И ясно понимаю,
Что эра новая —
Не фунт изюму нам,
Что имя Ленина
Шумит, как ветр, по краю,
Давая мыслям ход,
Как мельничным крылам.

(«Стансы», 1924)