Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Маяковский, в силу своего колоссального таланта, напрямую сопряженного с сознанием масс, одел скелет советской идеи мясом конкретного поэтического слова. Он вместе с сонмом новых советских поэтов мелкого и среднего масштаба сознательно и последовательно творил миф о революции, миф о гражданской войне, миф о Ленине, миф об индустриализации, миф о радостной жизни в земле обетованной — СССР. Он идеализировал и возвысил самые зловещие, самые жестокие, самые неприглядные страницы большевистского правления. Он поименно воспел большевистских вождей и заклеймил их противников. Он был не только вдохновенным пророком, но и подлинным творцом светлого социалистического будущего, которое так никогда и не наступило. Он был великим прельстителем, страстным лжепророком, свято верившим поначалу в непогрешимость масс, их лидеров и своих собственных откровений. Обаяние его стихов, их художественное совершенство, сила их звучания находили отклик в миллионах. Он создал революционный евангельский апокриф («Владимир Ильич Ленин», «Хорошо») и породил жанр гражданственной революционной лирики. Не случайно Сталин назвал его посмертно «лучшим и талантливейшим» поэтом революции. Имя и дело Маяковского сыграли ни с чем не сравнимую роль в сталинской культурной политике. Искренне верующий в большевистский рай на земле, четырнадцатилетним подростком вступивший в РСДРП, он стал родоначальником новой советской религиозной мифологии, которая со временем, стараниями верных слуг сталинского режима, переросла в разветвленную систему красной пропаганды, замешанной на Большой Лжи. Его пропагандистские стихи, «как старое, но грозное оружие», разили инакомыслящих и утверждали новую веру. «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!..» — требовал поэт. Вскоре так и произошло. И тем не менее обезумевшей стране даже фанатично преданный делу глашатай революции Маяковский при жизни оказался не нужен — выгоднее оказалось использовать его наследие post mortem.

Хотя Маяковский на протяжении полувека оставался поэтом «хрестоматийного глянца» и творчество его изучалось преимущественно в соответствии с канонами марксистско-ленинского литературоведения, исследователи не могли не отметить наличие в ранних работах поэта («Облако в штанах», «Человек», «Владимир Маяковский») множества библейских, в особенности евангельских, реминисценций, аллюзий и прямых отсылок — правда, с богоборческим уклоном. Поскольку религиозность никак не совмещалась с образом Поэта революции, эта особенность его произведений отмечалась, но никогда не акцентировалась и не считалась темой, достойной пристального анализа. Теперь же настало время поговорить о религиозном самосознании Маяковского всерьез и осмыслить его творчество как уникальный пример русского литературного мессианизма.

В отличие от всех прочих российских бардов Серебряного века Маяковский почти с самого начала сознательной поэтической деятельности ощущал свое мессианское призвание — вначале подспудно, а затем и вполне отчетливо. Есенин называл себя пророком, «вещающим по Библии», Хлебников — пророком Ладомира; Маяковский, остро чувствующий профетический пафос русской литературы, не довольствуясь столь «обыденной» ролью, идет дальше. Поначалу он примеривается к роли Предтечи, то есть фактически главного провозвестника грядущих великих потрясений:

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;

Я — где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.

Предсказание Маяковского относительно времени революции, часто упоминаемое в литературоведческих трудах, было не слишком оригинально. Хлебников, например, с большей точностью назвал год грядущей революции еще в 1912 г., и Маяковский об этом знал, так что его предсказание следует как бы в развитие хлебниковского и с некоторым опережением. Стоит ли говорить, что в прессе того времени о скорой революции писали все. Задолго до желанной революции Маяковский уже всерьез примеривает на себя тогу апостола новой веры — пока еще не вполне ясной, но в любом случае экстремально революционной, отрицающей все прочие:

И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.

(«Облако в штанах», 1914–1915)