Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Розанов, умерший в 1919 г., разумеется, не мог знать, что христианство в Советской России, подвергнутое незаслуженной дискредитации и жестоким репрессиям, фактически отомрет, будет «заморожено» на много десятилетий и перейдет в свою противоположность, слепой воинственный атеизм. Однако он стал свидетелем удивительного феномена первых лет революции и Гражданской войны — массового отхода «Святой Руси» от церкви, краха веры и стремительного распространения марксистско-ленинского язычества, поклонения идолам. Объяснить этот феномен логически было почти невозможно, даже если считать, что христианство не могло принести народу облегчения в его тяготах. Ведь суровые испытания — войны, эпидемии, голод, иноземное иго — и прежде не раз выпадали на долю русского народа. Только Откровение, предрекавшее конец света (прежнего мира) и наступление неведомого Царства Божия, предлагало ответ, иррациональный, но убедительный — исполнение пророчества: «Блудницы вопиют. Первосвященники плачут. Народы извиваются в муках: но остаток от народа спасается и получает величайшее утешение, в котором, однако, ни одной черты христианского, — христианского и церковного, — уже не сохраняется» (там же, с. 17).

Опасность отхода от христианских моральных ценностей подчеркивали многие русские мыслители, пережившие катастрофу. Если для Розанова, находившегося в сложных отношениях с христианством, то была примета «конца времен», за которым грядет некий, возможно, и пригодный для жизни, антимир, то для Ивана Ильина, философа православного толка, существование вне христианской морали предстает глубочайшим распадом, страшной деградацией общества: «Отход современного человечества от христианской совести чреват величайшими опасностями и бедами. Этот отход будет продолжаться до тех пор, пока не наступит возвращение. Человечеству придется опять пробивать себе дорогу к акту христианской совести <…>. Может быть, искра христианской совести возродится только в окончательно сгустившихся сумерках безбожия и распада <…>. И чем скорее и глубже человечество постигнет природу переживаемого им духовного кризиса, тем яснее оно поймет, что без совести на земле невозможна ни культура, ни жизнь…» (^‹86>, с. 182).

С точки зрения Ф. Степуна, победа большевизма в России была определенно победой дьявольского начала над божественным, а претензии большевиков на «всемирный интернационал», то есть на мировое господство, были сродни люциферову бунту против власти Божией. Дехристианизация (как и деисламизация, и вообще терминация всякого религиозного сознания), которая составляла один из краеугольных камней ленинизма, может быть, была не меньшим преступлением против человечества, чем собственно ленинско-сталинский геноцид. Ведь в православной по преимуществу стране, каковой почти восемь веков пребывала Россия, все общественные нормы поведения, основы морали и бытового сознания зиждились на христианстве (в определенных частях империи, разумеется, на исламе, иудаизме, буддизме).

Советская власть при помощи своих лжепророков тщилась подменить традиционные нравственные ценности христианства (и прочих конфессий) грубо скроенными мифологемами, в которых личностное начало заведомо было подчинено коллективному, а права личности и демократические свободы профанированы и пародированы. Свобода мысли и совести, свобода нравственного выбора пути при этом категорически отрицались, а декларированные благие цели на деле оборачивались величайшим злом. И если в сознании безграмотных толп замена Христа Марксом, а Богородицы — Розой Люксембург выглядела поначалу вполне органично (как это показано в «Чевенгуре» Платонова), то люди, мыслившие категориями мировой философии и теологии, принять такую замену могли только под дулом маузера.

Итак, в представлении многих российских мыслителей, писателей и поэтов свершившаяся на их глазах социальная катастрофа представлялась отнюдь не светлым, но «черным» Апокалипсисом. Независимо от того, верили они в возрождение России или не верили, масштабы бедствий, разрушений и человеческих жертв потрясали, а духовное падение нации наводило на мрачные мысли о будущем. Людям, в одночасье ставшим гонимыми классами и социальными группами, а тем более недавнему цвету русской интеллигенции, естественным такое положение казаться не могло. Страна, во имя которой они жили и творили, проваливалась в преисподнюю. Но их, помимо соображений «крови и почвы», бесспорно, удерживало в России и заставляло искать компромиссов с властью одно важное обстоятельство. Многие не могли, подобно Мережковскому, Гиппиус, или Бунину, открыто признать свое поражение, примириться с крахом своих пророчеств о Великой и Благой Революции, несущей мед и млеко многострадальным народам России (хотя и пришли к этому в дальнейшем).