Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

И уехавшие, и оставшиеся считали, что правда на их стороне. Первые полагали Советский режим преступным, безумным и опасным для жизни как отдельного индивидуума, так и всего человечества. Вторые придерживались традиционного лозунга «Народ всегда прав» и, вероятно, полагали жестокость, варварство, нарастающий обскурантизм необходимыми временными издержками при строительстве светлого будущего. Они жили высокими помыслами, вспоминали «сверхчеловека» Ницше, грезили возрастанием соловьевского «Богочеловечества», мнили себя по-прежнему вестниками высших сил. Однако все эти иллюзии развеялись в течение нескольких лет после Гражданской войны, когда путь на Запад был еще более или менее свободен для тех, кто хотел уехать. Те, кто не уехал, как и те, кто, подобно Горькому, Белому или Алексею Толстому, в конце концов вернулись в Советскую Россию, сделали это сознательно и без принуждения. Они тем самым подписали акт о нравственной капитуляции, признав правомерность чудовищных гекатомб Гражданской войны, уничтожения пленных и заложников, тотального террора, отмены всех демократических свобод, ограбления крестьянства, дискриминации по классовому признаку, разрушения церкви, голода в Поволжье, истребления политической оппозиции, чудовищного оглупления масс, издевательства над культурой, введения антигуманных норм морали, оправдывающих доносительство и расправу над инакомыслящими, а впоследствии — и всех прочих преступлений режима.

«Произошло то, что все „медали“ обернулись в русской действительности своей оборотной стороной. „Свобода“ превратилась в тиранию, „братство“ — в гражданскую войну, а равенство привело к принижению всякого, кто смеет поднять голову выше уровня болота. Строительство приняло форму сплошного разрушения, и „любовь к будущему человечеству“ вылилась в ненависть и пытку для современников» (^‹220>, с. 239). Каковы бы ни были истинные мотивы сотрудничества с подобной властью, оправдать его незнанием или «уходом от действительности» невозможно.

За редкими исключениями считать казненных, репрессированных или подвергшихся глумлению в годы Советской власти писателей и художников невинными и случайными жертвами большевистских палачей по меньшей мере несправедливо. В подавляющем большинстве они сами сделали свой выбор и, вероятно, готовы были отвечать за последствия. Чем же, какой мессианской идеей, помимо романтической наивной мечты о «светлом будущем», руководствовались российские поэты, обрекая себя на мученический венец? А может быть, они и не помышляли о мученичестве? Или помышляли, но не смогли соразмерить заранее свой пыл с продолжительностью и тяжестью мук?

Авторы книги «Десять веков российской ментальности», анализируя позиции, занятые российскими деятелями литературы и искусства в первые послереволюционные годы, приходят к заключению, что всю творческую интеллигенцию можно условно разделить на две группы. К первой относятся те, кто, исповедуя идеи прогресса, оправдывали и поддерживали большевистскую социальную реконструкцию; ко второй — соответственно, те, кто склонен был видеть в происходящем торжество абсурда и крушение тысячелетней российской истории, а внутри этих групп можно вычленить различные направления и течения (^‹77>, с. 478–479).

Такое деление представляется слишком упрощенным и не вполне объективным. Трудно предположить, чтобы представители старой российской интеллигенции в тот период поддерживали большевистский эксперимент в тех формах, которые им довелось наблюдать, и соглашались на коллаборационизм из каких-либо рациональных соображений. Конечно, спустя много лет, уже втянувшись в шестерни советского общества, они могли одобрять и поддерживать что угодно из страха за собственную жизнь, за свою семью и друзей. В первые же годы большевизма, они, за исключением немногих оппортунистов, скорее всего руководствовались иррациональными, чисто утопическими соображениями. Одни грезили идеями очистительного Апокалипсиса, другие жили надеждой на скорую реставрацию, третьи пытались использовать неожиданно освободившееся культурное пространство как полигон для авангардных экспериментов. При этом менее всего их страшили предстоящие бытовые невзгоды, физические тяготы и даже нравственные страдания.