Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Не будем говорить и о тех, кто пришел в литературу и искусство позже, с середины двадцатых годов, когда пути отступления уже были отрезаны и возможности выбора не оставалось: ведь они были порождением своего времени и своего общественного строя. Однако стоит еще раз задуматься о роли тех, кто перешел в лагерь победителей из лагеря побежденных, положив под спуд светлые идеалы своей молодости. Речь не идет о том, чтобы судить гордость нации за политические ошибки, но стоит ли безоговорочно причислять к жертвам произвола тех, кто добровольно, сознательно и бесповоротно пошел на службу новому режиму? Ведь они знали, к кому шли.

Так почему же столь многие, составлявшие цвет российской культуры Серебряного века, покорно пошли за большевиками, потопившими в крови все признаки свободомыслия, устроившими неслыханную в истории бойню на территории собственной страны, душившими крестьянство продразверстской и провоцировавшими голодную смерть миллионов? Ведь уже с 1918 г. сущность новой власти, опиравшейся на террор и насилие, стала проявляться все отчетливее, а итоги Гражданской войны, стоившей более десяти миллионов жизней и ввергшей Россию во мрак средневековья, достаточно красноречиво свидетельствовали о том, что ждет страну в грядущие годы. Неужели рассчитанные на малограмотных рабочих и крестьян нарочито примитивизированные лозунги марксистско-ленинской пропаганды, до революции вызывавшие у интеллигенции лишь снисходительную улыбку, могли возыметь столь решающее влияние на эти блестящие умы после того, как стало ясно, что содержание их фальшиво и не имеет ничего общего с реальностью?

Опыт Хлебникова, Бабеля, Вс. Иванова, Булгакова, Короленко и многих других интеллектуалов, лично вплотную соприкоснувшихся с ужасами Гражданской войны и запечатлевших свои впечатления на бумаге, свидетельствует о том, что они отдавали себе отчет в происходящем. Вполне отчетливо осознавали историческую реальность и те, кто оставался далеко за линией фронта, и те, кому довелось стать свидетелями «социалистического строительства» — от Горького и Алексея Толстого до Бердяева, Брюсова, Мандельштама, Маяковского, Цветаевой и Шагала. Только к одним прозрение пришло раньше, а к другим несколько позже. Ф. И. Шаляпин, сочувствовавший революционным идеалам и пытавшийся некоторое время приспособиться к большевистскому режиму, впоследствии писал с горьким сарказмом: «Наши российские строители никак не могли унизить себя до того, чтобы задумать обыкновенное человеческое здание по разумному человеческому плану, а непременно желали построить „башню до небес“ — Вавилонскую башню! <…> И главное — удивительно знают всё наши российские умники. <…> И так непостижимо в этом своем знании они уверены, что самое малейшее несогласие с их формулой жизни они признают зловредным и упрямым кощунством и за него жестоко карают» (^‹220>, с. 222).

Когда революционная эйфория схлынула и обнажилась кровавая изнанка светлых идеалов коммунизма, многие, подобно Бунину, Цветаевой, Бальмонту, Ходасевичу, Северянину, Мережковскому, Бурлюкам, Шагалу, предпочли лишения и невзгоды эмиграции пособничеству новым гуннам. Многие по распоряжению Ленина были высланы на «пароходах философов» и таким образом от всякого выбора избавлены. Другие, подобно Брюсову, Блоку, А. Белому, Б. Пастернаку, Мандельштаму, Ахматовой, Гумилеву, Есенину, Клюеву — не говоря уж о Маяковском, Хлебникове, Асееве, Мейерхольде, Малевиче, Петрове-Водкине, — выбрали сотрудничество с режимом Ленина и Троцкого, на чьей совести уже к тому времени были неисчислимые преступления против человечества.

О том, что это было сотрудничество, а не просто пережидание лихолетья, говорит сам характер творчества писателей, даже писавших до поры до времени «о своем». Ведь они не могли уйти в тень, замкнуться в себе. Художники слова должны были так или иначе артикулировать свою позицию — но артикулировать ее разрешалось только в полном согласии с генеральной линией. Как справедливо писал о судьбе художника наш недавний классик номер один, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Особенно, если это общество тоталитарное, требующее не только полного, безоговорочного подчинения, но и одобрения. И ни одного возражения власти, ни одного политического протеста из уст «пророков» — в том числе и тех, кто некогда отважно клеймил царскую реакцию, — ни разу не прозвучало! «Пророки» меняли профессию, превращаясь в советских служащих и советскую интеллигенцию, которой велено было (до поры) забыть о дореволюционном прошлом. Конечно, они не забыли, но прошлое превратилось для них в «мир иной», почти не сообщающийся с их новым земным миром — миром строительства вавилонской башни социализма на костях, слезах и крови.