Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Почему все же сам Горький оказался в одном стане с палачами и губителями культуры, вопрос, до конца еще не выясненный, но в ясности понимания происходящего, четкости определений и прозорливости предсказаний ему не откажешь. Если бы Горький этого хотел, он мог бы стать самым значительным из российских пророков-обличителей, но «предать революцию» писатель не захотел ни оставаясь в залитой кровью России, ни уехав в Италию, ни вернувшись снова на родину, распростертую под сапогом «кремлевского горца».

Блок, как известно, считал, что Горький по духу не интеллигент и любит Россию совсем не так, как любят ее прочие мастера Серебряного века. По его мнению, Горький в его общественно-политической деятельности символизировал «согласительную черту» между народом и интеллигенцией. Вероятно, поэт был прав в своей оценке, и чем более «прогибалась» пресловутая согласительная черта под напором большевистской диктатуры, тем более склонялся Горький в сторону якобы победившего народа, хотя и окончательно поступиться приобретенной интеллигентской сущностью не хотел.

Публикации последних лет показывают, что люди, бывшие еще совсем недавно разумом и совестью народа, все знали и все понимали. Горький, при всей радикальности суждений, тем не менее оставался заложником своих собственных представлений о свободе и демократии, своих, революционных идеалов, своих личных отношений с большевистскими вождями и своей — невольной — миссии заступника, спасителя остатков культуры от буйной ярости им же разбуженных масс. Однако другие писатели и художники, не имевшие непосредственного опыта подготовки революции, ничем, кроме своих иллюзий, связаны не были. Перед ними открывался выбор: невзгоды и тяготы эмиграции или… коллаборационизм с надеждой в дальнейшем слегка улучшить свое положение, с иллюзорной мечтой дожить до оттепели. Мираж культурного плюрализма действительно маячил над дымящимися пепелищами России в начале двадцатых годов, но можно ли было при этом не замечать разверзшейся перед народом бездны, о которой предупреждали, в частности, авторы сборника «Из глубины»?

Кстати, в двадцатые годы, при достаточно активных контактах творческой элиты Москвы и Петербурга с Берлином, Парижем, Прагой, когда границы еще не были на замке, всем были доступны опубликованные за рубежом документы и книги белых эмигрантов с разоблачениями террора ЧК и организованного большевиками голода в Поволжье. Но оставшиеся в Стране Советов предпочитали закрывать глаза и уши. Андрей Белый, вернувшись из Берлина в 1923 г., называл эмиграцию «царством теней», а сам искал места под советским солнцем: с энтузиазмом работал в Наркомпросе, одобрял все действия партии и правительства. С философским спокойствием он принимал произвол цензуры, репрессии властей против дворянства, духовенства, интеллигенции, изничтожение крестьянства, показательные процессы. В начале тридцатых радостно встречал постановления ЦК о перестройке литературно-художественных организаций и участвовал в подготовке к созданию Союза Писателей. В конце жизни, в 1933 г., Белый писал Ф. Гладкову: «Я всегда слышал ритм революции и сам никуда от советской действительности не уходил…» (^‹9>, с. 769). Уйти от советской действительности в ту пору, разумеется, можно было только в лагерь, но туда Белый не собирался. Советская власть оценила конформизм своего почитателя и обеспечила ему относительно спокойное существование, возможность писать и публиковать вещи, далекие от советских стандартов, — хотя, разумеется, идти «в авангарде прогресса» Белому было не дано. До худших времен, когда его собратья по Серебряному веку взошли на Голгофу, он, к счастью для себя, не дожил.

Не будем говорить о всех тех многочисленных посредственностях, из которых формировался костяк гуманитарной интеллигенции «нового типа», о тех, кто, подобно Демьяну Бедному, пошел на службу новой власти в основном ради карьеры и привилегий. Стремление Ленина, Троцкого и Сталина поставить культуру, особенно высокую, классическую культуру на службу власти, превратить ее в инструмент влияния, идеологической обработки масс вполне понятно и оправдано. Такова сущность любого тоталитарного режима. И это стремление, как мы знаем, было в полной мере реализовано. Сервилистскую функцию выполняла культура в фашистской Германии и Италии, в монархо-фашистской Японии 30–40х гг., в коммунистическом Китае — Мао, в Северной Корее, Албании, Ливии, в социалистическом Вьетнаме, в полпотовской Кампучии — и, разумеется, прежде всего в СССР.