Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

И. В. Анненков в своей статье «По поводу романов и рассказов из простонародного быта», опубликованной в «Современнике» в 1854 году, хотя и с одобрением отзывался о романе Григоровича, в то же время доказывал невозможность правдивой передачи в искусстве простонародной жизни. Аполлон Григорьев, в свою очередь, оценил «Рыбаков» как произведение искусственное, напряженное, появившееся под влиянием «пейзанских романов» Жорж Санд. Критики же «Русского слова» вообще отрицали какое бы то ни было художественное значение «Рыбаков», упрекали роман в идеализации. Что же касается близкого нам времени, то в советской критике роман воспринимался прежде всего как своеобразный источник для изучения социально-экономических отношений в русской деревне накануне буржуазных реформ.

Роман «Рыбаки» действительно появился на свет как результат наблюдений автора над процессом разложения быта дореформенной деревни в его воздействии на семейно-бытовой уклад крестьян. Григорович писал, что прежде всего его внимание привлек конфликт «отцов и детей» в крестьянской среде: «Героем моего нового романа выбрал я знакомого мне старого рыбака, закоснелого в своих привычках и верованиях, и противопоставил ему лиц нового поколения; борьба между этими двумя противоположностями должна была служить завязкой романа».

В романе в центре повествования находится семья рыбака Глеба Савинова, преданного патриархальным нравам и трудовым началам крестьянской жизни. Читатель рисует картины рабочей страды приокских рыбаков, их слитность с мощной русской природой. Способностью проникать в книгу природы отмечена прежде всего фигура главного героя — Глеба Савинова. Это умный, справедливый и по-своему благородный труженик. Григорович вопреки идеализации общинных устоев подчеркивает в то же время, что ведущим принципом жизни деревни стало эгоистическое соблюдение своих материальных выгод: «Мужичок производит „кое-как“ только для мира, для общества». На себя же он работает на совесть. «Бросил зерно в землю — давай сам-сём; счетом взял — отдавай с лихвою; взял лычко — отдай ремешок; на сколько съел, на столько сработай. Труды батрака соображаются с количеством поглощаемой им каши и числом копеек, следующих ему в жалованье, и потому редкий на свете хозяин остается вполне доволен батраком своим, и редкий батрак остается доволен своим хозяином».

Источник кризиса патриархальной деревни накануне реформ Григорович видит в противоречии между трудовым складом крестьянской семьи и собственническими инстинктами, развивающимися по мере улучшения благосостояния крестьян. В романе старшие сыновья Глеба, сопротивляясь его деспотизму, покидают родной кров и уходят на заработки в «рыбацкую слободу» в надежде создать собственный промысел. Приняв в семью беспутного бедного родственника Акима и его сына Гришку, старый рыбак с грубым эгоизмом использует их даровой труд, предполагая затем отдать в солдаты приемыша вместо родных сыновей. Следствием царящих в семье отношений становится разорение после смерти Глеба крепко сколоченного хозяйства, поскольку в сердце буйного приемыша Григория затаилось чувство обиды и зависти к приютившей его семье, ненависти к суровому укладу жизни, бессознательной тоски по воле. Он и разоряет хозяйство.

В этом ему «помогает» фабричный Захар, которого Глеб незадолго до смерти нанял за гроши в работники. Григорович рисует Захара бесшабашным гулякой и «франтом», который хочет стоять «на одной ноге с хозяевами», а с помещиками держится «с наглой самоуверенностью». Он давно уже смекнул, что фабричная жизнь «повольготней» крестьянской, и сумел внушить эту мысль бесхарактерному, но «озорливому» и раздраженному своим положением Григорию. «Всякий работник, мало-мальски недовольный своим положением, с радостью встречает в семействе своего хозяина лицо постороннее и также недовольное. Свой брат, следовательно! А свой своего разумеет…»

Патриархальный крестьянин с ужасом наблюдает «фантастический вид» промышленного села: в освещенных окнах автоматически двигаются за ткацким станом «человеческие фигуры, сгорбленные в три погибели и качавшиеся взад и вперед как маятники». Фабрика представляется чем-то вроде исполинского желудка, в котором происходило сильное воспаление. Этот чудовищный орган пожирает здоровые силы рабочих, вытягивает последние соки из занятых непосильным трудом детей. Картину фабричного ада дополняет «тюремная наружность» кабака «Расставанье», принадлежащего «темному плуту» Герасиму, который держит всю округу «в костлявых руках своих». Поглощается его нутром и хозяйство старого рыбака.